Здравствуй, товарищ!
Шрифт:
— А нам разве не объявляет? И нам в том же приказе!
Федьков с дурашливым видом козырнул Опанасенко:
— Напрасно обижаетесь, товарищ генерал!
— Тебе только шутковать! — рассердился Опанасенко.
Гурьев вложил карту в планшет:
— Едем напрямик… Чем, Опанасенко, недоволен?
Федькова опять бес дернул за язык:
— Обидно: в генералы не вышел!
Опанасенко молча взял с повозки флягу и направился к колодцу.
— Он тебе в отцы годится! — бупрекнул Федькова Гурьев.
— А что? Я его уважаю! — Глаза озорника недоумевали:
Стараясь, как всегда, сдержать себя от резких слов, Гурьев глянул на Федькова так, что у того моментально слетела улыбочка с губ.
— Вам всё шуточки? — Старший лейтенант остановил взгляд на щегольских красных погонах Федькова: такие полагалось носить только в глубоком тылу.
— Погончики-то… Перед сестрами госпитальными в них красоваться… Почему не сменили на полевые? На фронт едете, не свататься!
— Полевые не смог получить, товарищ старший лейтенант.
— Это вы-то не смогли? Где хотите достаньте, а наденьте какие положено!
— Слушаюсь!
Через минуту Федьков уже сидел в холодке у ограды и прилаживал к гимнастерке другие погоны.
Вернулся Опанасенко с запотевшей флягой, тяжело повисшей на руке.
— Поихали, товарищ старший лейтенант? — спросил он
— Пора.
Едва повозка тронулась, Гурьев, усевшийся рядом с Опанасенко на передке, попросил:
— А теперь, товарищ Опанасенко, рассказывайте — как у нас в батальоне дела?
— Яки же дела? Ранило вас — после того почти всё время в обороне стояли. Под этими самыми… ну, опять же «ешти», запамятовал!
— Ранеными много выбыло?
— Да ни! Боев особых не було, пока в наступление не пошли.
— А кто сейчас за меня командует?
— Капитан Буравец.
— Буравец?
Это был один из мало знакомых Гурьеву офицеров полкового штаба.
— Ну и как новый комбат?
— Требует, як положено… А по бою — ще не знаю. Не бачил.
— А что ещё нового в батальоне?
— А ще… Фешка!
— Что за Фешка?
— Писарь считается.
— Писарь? А старого куда?
— Тот при своем деле. А эта — так… Капитан Буравец откуда-тось прикомандировал до себя. Так и живет при нём. Ординарец его за ею услужает.
— Вот как! — Гурьев нахмурился: «Не было в батальоне Фешек… Вернусь — погоню бездельницу!»
— А как мой Иван? — вспомнил об ординарце.
— До взвода разведки отпросился, пока вас нема. Як на капе прийдет, так писаря пытае: письма старшему лейтенанту е? Писарь сначала хотел все на госпиталь вам переслать. А Иван не дал. Велел письма, которые вам, в особый конверт складывать. Богато их в том конверте!
«Поскорее почитать бы! Сколько там, наверное, весточек от Лены…» Живо представилось, как берет он в руки объемистый пакет с потертыми от долгого хождения по полевым почтам конвертами, надписанными милой рукой… В них не найдет он новостей — ведь Лена уже после этого писала ему в госпиталь. Но заново переживет он радость узнавания всего, что Лена сообщает о себе. Как дорога ему каждая строчка, написанная ею…
На выезде из села Федьков приметил глазевшего
— В чём дело? — обернулся с передка Гурьев.
— Помидорчиков взять на дорогу.
Мальчишка уже мчался обратно, неся в подоле рубашки яркокрасные крупные помидоры, видно только что сорванные.
— Сыпь сюда! — показал Федьков на середину повозки. Мальчишка понял его.
Федьков полез в карман, вытащил оттуда какой-то пышный орден с коронами и орлами и прицепил его мальчишке на рубашку. Тот онемел от изумления.
Покопавшись ещё в кармане, Федьков извлек железный крест на яркой ленточке, приколол мальчишке и его.
Гурьев нахмурился:
— Федьков, прекрати комедию!
— А что, товарищ старший лейтенант? Я с местным населением честную коммерцию веду…
— Деньгами надо платить, а не всякой дрянью, Деньги-то есть?
— По одной штуке.
— По одной?
— Да вот… для интересу собрал на шоссейке. Фрицы окруженные порастеряли.
Федьков вытащил из кармана пачку разноцветных, разнокалиберных бумажек. Тут были и немецкие марки, и румынские леи, и болгарские левы, и чешские кроны, и даже какие-то египетские банкноты. Каждое государство в этой коллекции было представлено только одним денежным знаком.
— Фашисты награбили по всему свету, а ты подбираешь! — прищурился Гурьев.
— Для интересу только. По одной же штуке! А так — на кой они мне? Там побольше валялось, да я не взял. Сейчас я этому пацану румынской деньгой заплачу… — Порывшись, Федьков нашел нужную бумажку, сунул её мальчишке и сказал Опанасенко:
— Трогай!
«Ох, уж этот мне шелопут! — Гурьев не мог без улыбки смотреть на Федькова, на его хитроватое и всегда, даже когда тот был совершенно серьезен, озорное лицо. — И много же ветра в голове у этого одессита! А вояка — лихой. Разведчик толковый. И орден и медали заработал. А вот всё в рядовых, хотя и младший сержант. Даже командиром отделения его не сделаешь. Несерьезен. И когда он остепенится?»
А Федьков весело поглядывал по сторонам. «Хорошую дорожку мы со старшим лейтенантом придумали! — Он уже забыл, что ещё совсем недавно был против того, чтобы ехать проселком. — Поди, тут никто из наших и не бывал ещё. Через заграницу едем! Были бы дед да отец живы — погордились бы!»
Отец Федькова, старый одесский портовик, повоевавший против белых и интервентов, не раз говаривал сыну:
«Ты, Василий, куда счастливее нас будешь! Ленин сказал: такие, как ты, — до коммунизма доживут. А если и драться доведется — бегать от вас буржуям!» А дед, бывший матрос с «Потемкина», выпив маленькую, расчувствовавшись и вспомнив про девятьсот пятый, любил сказать: