Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня

Ирошникова Ирина Ивановна

— Так надо? — с сомнением спросила его Марыся. По ее тону чувствовалось, проверку номера она считает пустой формальностью, не хочет тратить на это время.

— Надо, Марыся! — твердо сказал Войтецкий. — Ничего не поделаешь. Это надо.

В тот же день он поехал в Краков к пани Станкевич.

У ворот дома, в котором жила семья Станкевичей, стояла грузовая машина. На машине высился шкаф и еще какая-то упакованная в рогожу мебель. Поднимаясь по лестнице, он слышал, как на верхнем этаже открываются двери, как выносят оттуда что-то громоздкое, тяжелое. Слышно было, как осторожно ступают люди, слышно было их затрудненное

дыхание. Поднявшись еще на один виток лестницы, он вынужден был остановиться, прижавшись к стене, пропустить грузчиков. И тут же увидел женщину. Перегнувшись через перила, она озабоченно следила за грузчиками, иногда повторяя:

— Проше панов… О, проше панов — бондте острожни…

Пропустив грузчиков, Казимир остановился на площадке, отыскивая номер нужной ему квартиры, а отыскав, понял: это уезжают Станкевичи.

Дверь в их квартиру была приоткрыта — просматривалась пустая прихожая. И это пустеющее жилище сильнее мыслей и слов заставило Войтецкого ощутить, какой в самом деле крутой перелом происходит в жизни Кристины и Зоси. Он подумал, что приход его удивительно некстати. Однако не решился уйти.

Поднявшись этажом выше, он ждал на площадке, пока Кристина вернется снизу. Если она, вернувшись, наденет пальто и выйдет вслед за машиной, нечего ему и показываться — такой разговор нельзя начинать на ходу.

Наконец послышался шум отъезжающей машины. Шаги. Войтецкий увидел поднимающуюся по лестнице Кристину. В черной юбке, в закрытом наглухо черном свитере, она показалась ему неожиданно молодой. И очень женственной. На бледном лице ее лежали тени, увеличивая и без того большие глаза.

У нее были крупные, неправильные черты лица. Каштановые, с рыжинкой, волосы спадали крупными мягкими завитками. Полные, четко очерченные губы, видимо, охотно раскрывались в улыбке.

Кристину легко было представить себе веселой, смеющейся, жизнерадостной. Ее лицо казалось удивительно неприспособленным к скорби. Поэтому скорбное — оно особенно трогало.

Она поднималась очень медленно. Иногда, словно бы обессилев, останавливалась. Стояла, закрыв глаза, прислонившись к стене. Потом, вдруг очнувшись от звука открываемой где-то двери, вновь поднималась, на ходу вытирая слезы ладонями.

Выждав время, убедившись, что Кристина не собирается выходить, Казимир заставил себя позвонить в квартиру.

Дверь ему открыла Кристина. Не сомневаясь в этом, Казимир, однако, спросил, можно ли видеть пани Станкевич. Спросил, чтобы оттянуть время.

Кристина удивленно взглянула на него.

— То я естем! — И, извинившись за разгром («Переезжаем, проше пана, переезжаем!»), пригласила войти.

Комнаты действительно стояли совсем пустые. Только старая табуретка да чемодан. В него Кристина укладывала посуду.

Она принесла откуда-то еще одну табуретку. Предложила Войтецкому присесть. Села сама.

— Слухам пана!

— Проше пани, я из Освенцима, из музея, — начал было Войтецкий.

— О!

…Обдумывая свой разговор с Кристиной, Казимир решил начать с того, что, занимаясь бывшими детьми Освенцима, раскапывая старые архивные документы, натолкнулся на историю Зосиного удочерения. И, ничего не зная о Зосе, решил повидать ее приемных родителей. Таким путем он надеялся исподволь подвести Кристину к рассказу о Зосе.

Но Кристина сразу спутала его карты.

— Вот что, пане…

— Войтецкий, — подсказал он.

—

Вот что, пане Войтецкий, не будем играть в прятки, — решительно сказала Кристина. — Что бы вы мне ни говорили, я знаю, зачем вы приехали ко мне. И вот что я вам на это отвечу: Зося — моя законная дочь. Я никому ее не отдам, никому.

— Но, пани, кто же об этом думает? — искренне воскликнул Войтецкий.

— Кто? Я не знаю. Но хочу, чтобы вы знали. — Она порывисто поднялась и, хоть в квартире никого не было, плотнее прикрыла двери в переднюю. — Да! Я взяла Зосю. Когда бы я знала, что будет так, что может быть так, как есть, я бы ни за что не решилась взять чужое дитя. Но об этом говорить поздно. Зося — мое дитя. По суду. По закону. И я ее не отдам.

Она говорила страстно, горячо. И в том, что она говорила, высокое, подлинно человечное странно смешивалось с какими-то расчетами, о которых не время и не место было ей говорить.

Она говорила с предельной откровенностью, что, взяв вот этого чужого ребенка, сама отказалась от настоящего материнства. Сперва отказалась потому, что Зося требовала неустанной ее заботы, ухода…

— Столько сил потрачено, столько сил! — повторяла Кристина. — Кто мне сможет возместить это! Знаете вы, сколько ночей я недосыпала подле нее, сколько лет! Я уж не говорю о первых годах, но, поверьте, лет до десяти Зося плакала и кричала по ночам. Я вставала к ней, я брала ее к себе, успокаивала. А сама потом не могла заснуть — где уж тут было управиться со вторым ребенком! И я говорила Михалу: успеется! Мы еще молодые — вот поставим на ноги Зосю!..

Но когда Зося окрепла, подросла, она, Кристина, все равно не могла решиться на второго ребенка, на своего ребенка. Боялась, что Зося не будет в равном с ним положении в семье.

— Женщина имеет большое сердце для материнства, — говорила Кристина. — Но у мужчин иначе. Я боялась, что муж мой — очень, очень хороший, очень любящий, — может быть, не будет иметь такого отношения к Зосе, когда народится другое дитя — свое дитя. А Зося, бедняжечка, столько перетерпела и без этого. Она была так привязана к нам… Я боялась, что ее сердечко не выдержит…

И тут же, почти без всякого перехода, Кристина начинала подсчитывать свои многолетние расходы на Зосю: на ее содержание, на врачей, потому что Зося очень болела. На репетиторов, потому что Зосе учеба давалась трудно, а в старших классах отец уже не мог помогать ей по математике. И на многое, многое другое;

— Кто мне возместит это? — повторяла Кристина.

Она подсчитывала! Хотя Казимир чувствовал: совсем ей это не свойственно. Эта женщина казалась ему душевно щедрой, не привыкшей ничего считать в жизни. А если делает это теперь, то потому лишь, так думал Казимир, что боится: вдруг ее не поймут. Боится — может, все, что она говорит, не имеет веса. А вот суммы, цифры, расходы — весят, и это понятно всем.

— А номер?! — продолжала Кристина. — Все наши друзья советовали, чтобы я свела номер у Зоси с руки, — вы знаете, это совсем не трудная операция. Но я же не согласилась на это. Мы с Михалом не согласились на это, хотя понимали: без номера никто не сможет узнать, что Зося нам не родная. Я думала, мало ли что может с нами случиться. Михал вернулся такой больной из Германии… Я думала: может ведь статься так, что Зося рано останется без нас. Тогда по номеру родные смогут найти ее. И Зося не будет в жизни одна.