Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня
Шрифт:
Ты должен это понять, Анатолий! Названая мать Зоси сломлена этой утратой. И думает, что находится под угрозой другой утраты — своего единственного любимого ребенка.
Надо помнить: у твоей матери есть ты, Анатолий, а у той матери — никого, кроме Зоси. Она боится потерять Зосю, боится, что установление контактов с вашей семьей означает утрату Зоси.
Я хотел бы, чтоб ты это понял, Анатолий, хотя молодому человеку, у которого все еще впереди, не так легко это понять!
Но я все же надеюсь, что ты поймешь, почему мои объяснения с названой матерью Зоси не дали никаких
Поэтому я решил поступить иначе. По совету Марыси, не спрашивая тебя, чтобы не оттягивать времени, я решил передать лично Зосе те письма, которые ты писал своей сестре, ошибочно считая, что это Марыся.
Я не знал, насколько понимает русский язык Зося, поэтому мы с Марысей перевели на польский те твои письма, в которых ты рассказываешь историю своей семьи, рассказываешь о том, как тебя разлучили с Зосей и как вы все годы искали ее.
Марыся перепечатала эти письма, а я, встретившись с Зосей в кабинете пани продекан, передал ей письма — оригиналы и перевод. А также фотографию вашей семьи.
Вот как она это приняла…»
Тут Войтецкий прервал письмо. Оказалось совсем непросто описать эту встречу, хоть он и сегодня отчетливо видел перед собою лица, выражение лиц. Мог воспроизвести весь ход разговора в его оттенках, акцентах. Но при этом он опасался, как бы точным описанием не ранить Анатолия. Не посеять в нем недоброго чувства к сестре. И к женщине, которая заменила ей мать.
…Когда Зося вошла, Войтецкий сидел у стола пани продекан, лицом к двери. Поэтому он успел заметить, как несмело приоткрыла дверь Зося. И как несмело она вошла: тоненькая, прямая, вытянувшаяся, как былинка, — кажется, подуй — упадет.
Зачем ее вызывают к пани продекан, Зося не знала, но, видимо, догадывалась.
— День добрый! — сказала она напряженным, звенящим голосом и, выжидая, остановилась у стола, за которым сидела пани продекан. Та познакомила ее с Войтецким.
— Зося, пан приехал из Освенцима. Хочет с тобою говорить…
Зося молча взглянула на Войтецкого, — рука ее была вялой, холодной. И так же молча села в предложенное ей кресло.
Она была очень отлична от Марыси. И внешне и, видимо, внутренне.
Она показалась Войтецкому более спокойной, чем Марыся. Более уравновешенной, но и более впечатлительной, углубленной в свои переживания.
Марыся — буйная голова! Сразу все принимала или же отвергала начисто, не позволяя себе задерживаться на трудном, на том, что причиняло ей боль.
Она умела, может быть, от природы, а может, выработав это в себе, стойко сопротивляться обстоятельствам.
В Марысе ощущалась уверенность человека, который сам принимает решения. И сам отвечает за себя.
А Зося… Зося показалась Войтецкому нежной, нерешительной.
Марыся целиком зависела от своих настроений. И внешний вид ее тоже зависел от ее настроения.
Она могла появиться у Войтецкого в экстрамодном, экстравагантном платье, которое сама, на живую нитку, сшила
Зося же… Зося выглядела аккуратной, добропорядочной девушкой из хорошей семьи.
Темно-русые от природы Зосины волосы были слегка взбиты (по моде). Скромное, очень скромное платье, но вполне современных линий. Ничего кричащего не было в ее внешности. Ничего раздражающего, излишнего.
Казимиру подумалось, что по облику Зося много больше подходит к семье Климушиных, чем Марыся. Не случайно он так настойчиво повторял в своих письмах, что Марысю «надо понять»…
Зося напряженно сидела в кресле. Она ждала.
Понимая, что вынужден причинить ей боль, и сам страдая от этого, стремясь как можно точнее и объективнее высказать ей то, что должен был высказать, не, находя для этого точных и емких слов, Войтецкий подал ей конверт с письмами Анатолия.
— Это пишет ваш брат.
И так как Зося не протянула руки за конвертом, положил его на стол перед ней.
— Спасибо! Но это теперь уже ни к чему, — серьезно и грустно сказала Зося. — Они опоздали, эти письма…
— Что пани хочет этим сказать?!
— Только то, что говорю. — Она спокойно и твердо взглянула на Казимира. — Если бы пани Климушина отыскала меня семнадцать… пятнадцать лет назад, когда я нуждалась в ней, так нуждалась… — В голосе ее зазвенели слезы.
Пани продекан беспокойно задвигалась в своем кресле.
— Децко! — гневно воскликнул Казимир. — Как ты можешь так говорить! Что ты знаешь о своей матери?! — Незаслуженность обвинения показалась ему чудовищной. — Ты не смеешь судить свою мать! Разве можешь ты знать, что ей довелось пережить? — Теперь он стоял над Зосей. — Ты думаешь, матери легко отыскать свое дитя, затерявшееся в чужой стране! Малое! Что не может назвать ни имени своего, ни фамилии…
— Не знаю! Не знаю! — повторила упрямо Зося. — Знаю только, что сердце свое не могу делить… — Голос ее сорвался.
Зося сидела, опустив голову.
Войтецкий видел: силы ее на пределе. Он понимал, что Зося боится: выказав интерес к письмам, выказав интерес к той семье, тем самым предать Кристину — свою мать. Боится прибавить к ее боли еще и эту, связанную с ней, Зосей. Боится всего, что могло бы нарушить их отношения с Кристиной.
— Вот что, Зося, — деловито сказал Войтецкий, по опыту зная, что именно деловитость может успокоить и переключить человека в самый трагический момент. — Вот что, Зося! Это письма твоего брата. Моя задача заключалась лишь в том, чтоб их тебе передать. И я передаю. Тебе лично. Ты — взрослый человек. Сама отвечаешь за себя. Можешь не читать эти письма. Можешь сжечь их, разорвать, выбросить. Однако я думаю, нет у тебя на то морального права. В этих письмах история твоей семьи. Прочитав их, подумай: можешь ли ты упрекнуть свою мать в чем-либо. — Он сделал паузу. — По моему мнению, твоя родная семья, Зося, имеет право на самое глубокое сочувствие, уважение…