Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос
Шрифт:
Чем же объяснялся подобный результат? Неясно. Однако после того, как люди заканчивали работу, мы задавали им несколько вопросов — в том числе и о том, сколько, по их мнению, они должны были бы получать. Любопытно, но ответы зависели от сложности задач меньше, чем от суммы, которую им платили. В среднем те, кому выдавали один цент за задание, думали, что им следовало платить пять центов; те, кому платили пять центов, полагали, что им следовало платить восемь; а те, кому выделяли 10, считали, что им следовало платить 13. Другими словами, сколько бы им ни причиталось (и, заметьте, одним — в 10 раз больше, чем другим), все были уверены, что им недоплачивают! О чем это говорит? О том, что даже в случае очень простых задач дополнительная мотивация к деятельности, возникающая благодаря финансовому поощрению, в основном уравновешивается обостренным чувством того, что за нее причитается.
Изучение этого эффекта вне лабораторных условий представляет определенные трудности: служащие большинства компаний четко понимают, сколько стоит их труд, и манипулировать этими представлениями практически невозможно. Но давайте немного пофантазируем. Допустим, за одну и ту же работу в США женщины получали бы в среднем на 10 % меньше мужчин. Или директора фирм в Америке зарабатывали бы существенно больше, чем в Европе{81}.
В ходе ряда исследований было обнаружено, что финансовые стимулы способны не только повысить, но и… снизить качество работы. Когда задача многогранна или сложно поддается измерению, сотрудники имеют тенденцию сосредотачиваться только на тех аспектах своей деятельности, которые подлежат активной оценке, упуская из виду другие важные моменты. Например, все мы знаем, что учителя нередко акцентируют внимание на материале, охватываемом стандартизованным тестом, — в ущерб общей программе. Кроме того, материальное поощрение само по себе может вызвать эффект давления, при котором психологическое воздействие вознаграждения сводит на нет обострившееся желание качественно выполнить работу. Наконец, в среде, где индивидуальные достижения сложно отделить от командных, система поощрений может привести к тому, что кто-то начнет прятаться за спинами других, отказываться от риска и т. д., что в итоге будет препятствовать инновациям. Суть всех этих смущающих и часто противоречивых находок заключается в следующем: хотя любой человек согласится, что все мы так или иначе реагируем на финансовые стимулы, как эффективно применять их на практике — неясно. Ряд специалистов в области менеджмента, потратив десятки лет на исследования и эксперименты, сделали вывод: на качество деятельности финансовые стимулы в основном влияния не оказывают{82}.
Впрочем, сколько бы об этом ни твердили, менеджеры, экономисты и политики продолжают действовать так, будто изменить человеческое поведение с помощью надлежащей системы стимулов возможно. Как пишет Стивен Левитт, «типичный экономист верит, что в мире не существует проблемы, которую он не мог бы решить, имея свободное время для создания точной схемы стимулов. Стимул — это пуля, рычаг, ключ: как правило, крошечный предмет с огромным потенциалом для изменения ситуации»{83}. Как ни странно, один из эпизодов, приводимых тем же Левиттом, — об учителях средней школы, подделывающих ответы учеников на итоговом тестировании, — представляет собой явную попытку правящих кругов улучшить качество преподавания путем введения системы вознаграждений на основе результатов работы. Чудовищные последствия этой инициативы — неприкрытое мошенничество, «натаскивание» на тест, фокусировка исключительно на маргинальных учениках, которым даже незначительное улучшение может дать дополнительный проходной балл, — заставляют остановиться и крепко-крепко призадуматься о нашей способности разрабатывать системы стимулов, вызывающих желаемое поведение{84}.
Но здравый смысл не ждет. Если какая-то конкретная система стимулов не работает, мы тут же делаем вывод: поощрения не те. Кстати, к этому же заключению пришел и Левитт, рассматривая закон «Ни одного отстающего ребенка». Следовательно, согласно тому же здравому смыслу, нужно всего-навсего принять правильную систему. Как будто в прошлый раз разрабатывали неправильную! Этот момент упускают из виду не только экономисты — мы все. Например, в одной недавно опубликованной статье, посвященной извечной проблеме несерьезного отношения политиков к финансовой ответственности, автор заключал: «Политики, как и банкиры, реагируют на стимулы». Решение предлагалось следующее: «Совместить интересы страны с интересами политиков, которые ею управляют»{85}. Вроде бы ничего сложного. Да вот беда: как признавал сам написавший статью журналист, история предыдущих попыток «починить» политику весьма и весьма неутешительна.
Согласно здравому смыслу, каждый поступок имеет свои причины. Возможно, так и есть. Но это не дает представления ни о том, как человек поведет себя дальше, ни каковы будут причины этого поведения{86}. Как только оно станет известно, причины, разумеется, тут же покажутся очевидными, и мы сделаем вывод: мол, знай мы заранее о некоем особом факторе, который в итоге оказался важным, нам бы удалось это поведение спрогнозировать. Postfactum всегда будет казаться, будто верная система стимулирования могла привести к желаемому результату. Увы, эта видимость предсказуемости задним числом глубоко обманчива. Причин тому две. Во-первых, проблема фреймов подразумевает: мы никогда не узнаем все, что может оказаться релевантным для той или иной ситуации. А во-вторых, согласно множеству психологических трудов, большая часть релевантного находится за пределами нашего осознания. Это вовсе не означает, что человеческое поведение абсолютно непредсказуемо, — как доказали психологи, на все типы стимулов люди реагируют вполне определенным образом. Дело в том, что вышеупомянутые возражения бросают вызов не только исследователям искусственного интеллекта, пытающимся воспроизвести рассуждения у роботов и компьютеров на основе здравого смысла, — они бросают вызов всей нашей мысленной модели принятия решений. И в том, и в другом случае проблема одна: мы думаем не так, как мы думаем, что мы думаем. И если эту задачу трудно решить, когда имеешь дело с поведением отдельных людей, то что же говорить о поведении групп?
Глава 3
Мудрость (и безумие) толпы
В 1519 году, незадолго до своей смерти, великий итальянский живописец, скульптор, ученый и изобретатель Леонардо да Винчи добавил последние штрихи к портрету молодой флорентийки Лизы дель Джокондо. Ее муж, богатый торговец шелком, заказал картину шестнадцатью годами ранее — на празднование рождения сына. К моменту окончания работы над ней Леонардо уже жил во Франции, куда перебрался по приглашению Франциска I [12] . Именно король в итоге и купил портрет, который, судя по всему, ни сама Лиза, ни ее муж так и не увидели. А жаль, ведь 500 лет спустя это произведение сделало ее лицо чуть ли не самым известным в истории.
12
Франциск I (1494–1547) — с 1515 года король Франции, чье царствование ознаменовалось расцветом французского Возрождения. — Прим. пер.
Речь идет, разумеется, о картине «Мона Лиза». Для тех, кто всю жизнь прожил в пещере и не в курсе, скажу, что она помещена в особый футляр с пуленепробиваемым стеклом и климат-контролем и висит в специально отведенном для нее зале Лувра. Как утверждают сотрудники музея, из шести миллионов человек, ежегодно посещающих этот дворец, почти 80 % приходят ради нее{87}. На сегодняшний день страховая стоимость портрета оценивается примерно в 700 млн долларов — эта цифра во много-много раз превышает суммы, за которые продавались даже самые дорогие картины в истории. Впрочем, едва ли ее истинную ценность можно выразить в денежном эквиваленте. «Мона Лиза» — это нечто большее, чем просто картина. Это — пробный камень всей западной культуры. С нее писали копии и пародии, ею восхищались, ее высмеивали, реквизировали, анализировали и изучали больше, чем любое другое произведение искусства. Ее происхождение, веками остававшееся тайной, привлекало различных специалистов. Она дала свое название операм, кинофильмам, песням, людям, кораблям и даже кратеру на Венере.
Учитывая все вышеизложенное, можно простить наивного посетителя Лувра, который, впервые увидев самую знаменитую картину в мире, испытывает, мягко говоря, разочарование. Для начала, «Мона Лиза» — на удивление маленькая. А поскольку она находится за пуленепробиваемым стеклом и вокруг нее постоянно толпятся туристы с фотоаппаратами, увидеть ее не так-то просто. Поэтому, когда наконец удается протиснуться поближе, действительно ожидаешь чего-то особенного — того, что искусствовед Кеннет Кларк [13] назвал «высочайшим образцом совершенства», заставляющим зрителя «отринуть сомнения, замерев в восхищении перед высшим мастерством» {88} . Что ж, раз говорят — значит, так оно и есть: я не художественный критик. Но когда несколько лет назад мне наконец довелось побывать в Лувре и насладиться этим самым «высшим мастерством», я не мог не вспомнить о трех портретах да Винчи из соседней залы, мимо которых я только что прошел и к которым, казалось, никто не проявлял ни малейшего интереса. Насколько я мог судить, «Мона Лиза», бесспорно, была потрясающим достижением художественного таланта… равно как и три других портрета, не более того. Признаться, не знай я заранее, какая картина является наиболее известной, едва ли я выбрал бы именно ее. Уверен, если бы «Мона Лиза» висела рядом с другими величайшими произведениями искусства, мне бы и в голову не пришло, что именно она и есть основной претендент на звание самой знаменитой на свете.
13
Кларк, Кеннет (1903–1983) — английский историк искусства, критик и лектор, один из выдающихся искусствоведов XX века. — Прим. пер.
Разумеется, Кеннет Кларк вполне мог бы возразить, что вот поэтому-то он — художественный критик, а я — нет; что существуют определенные характерные признаки, указывающие на мастерство автора и видимые только наметанному глазу. Иными словами, подобным мне дилетантам лучше просто согласиться с тем, что им говорят знающие люди. Справедливо. Хотя если это так, то совершенство, очевидное Кларку, должно было быть очевидным и искусствоведам более ранних периодов истории. Увы, как рассказывает историк Дональд Сассун в своей поучительной книге о «Моне Лизе», ничто не могло быть дальше от истины {89} . Веками портрет оставался относительно безвестным, томясь в частных резиденциях королей. Шедевр? Безусловно, но лишь один из многих. Даже когда после Французской революции его перевезли в Лувр, он не привлекал к себе столько внимания, сколько работы таких художников, как Эстебан Мурильо [14] , Антонио Корреджо [15] , Паоло Веронезе [16] , Жан-Батист Грез [17] и Пьер Поль Прюдон [18] — сегодня эти имена никто, кроме историков искусства, практически не знает. Хотя да Винчи и восхищались, вплоть до 1850-х годов его не ставили в один ряд с такими величайшими фигурами в живописи, как Тициан и Рафаэль. Некоторые работы последних стоили почти в 10 раз дороже «Моны Лизы». В сущности, только в XX столетии портрет начал свое ослепительное восхождение на вершину славы, став в итоге мировым брендом. Впрочем, это не было заслугой ни художественных критиков, вдруг оценивших гений, все время находившийся у них под самым носом, ни музейных кураторов, ни общественности, ни меценатов, ни политиков, ни королей. Все началось с кражи.
14
Мурильо, Бартоломе Эстебан (1617–1682) — испанский живописец, глава севильской школы. — Прим. пер.
15
Корреджо, Антонио Аллегри (1489–1534) — знаменитый итальянский живописец эпохи Высокого Возрождения. — Прим. пер.
16
Веронезе, Паоло (1528–1588) — виднейший живописец венецианской школы, один из крупнейших представителей позднего итальянского Возрождения. — Прим. пер.
17
Грез, Жан-Батист (1725–1805) — французский живописец, глава сентиментально-морализующего направления во французской живописи второй половины XVIII века. — Прим. пер.
18
Прюдон, Пьер-Поль (1758–1823) — французский живописец и график. — Прим. пер.