Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос
Шрифт:
21 августа 1911 года обиженный и рассерженный сотрудник Лувра по имени Винченцо Перуджа спрятался в шкафчике, где хранились метлы, дождался в нем закрытия музея, а затем покинул здание с «Моной Лизой» под пиджаком. Будучи гордым итальянцем, Перуджа, очевидно, полагал, что «Мона Лиза» должна выставляться в Италии, а не во Франции. А потому преисполнился решимости лично вернуть давно утраченное сокровище на родину. Однако, как и многие другие похитители произведений искусства, он вскоре обнаружил, что украсть знаменитую картину куда легче, чем избавиться от нее. В течение двух лет он прятал портрет в собственной квартире, после чего был арестован при попытке продать его галерее Уффици во Флоренции. Несмотря на то что миссия вора провалилась, ему тем не менее удалось поднять славу «Моны Лизы» на новый уровень. Смелая кража и последующее чудесное возвращение картины приковали к ней внимание всего французского общества. Итальянцы тоже не остались безучастны: их настолько взволновал патриотизм соотечественника, что они посчитали Перуджа скорее героем, нежели преступником. В итоге, прежде чем вернуться к своему французскому владельцу, «Мона Лиза» была провезена по всей Италии.
С тех пор слава шедевра да Винчи только росла. Картине предстояло стать жертвой преступлений еще
19
Дюшан, Марсель (1887–1968) — французский и американский художник, теоретик искусства, стоявший у истоков дадаизма и сюрреализма.
Благодаря оригинальности своих идей считается одной из самых влиятельных фигур в искусстве ХХ века. — Прим. пер.
Последнее утверждение представляет определенную проблему, ибо, объясняя успех портрета, основное внимание мы уделяем как раз его особенностям. Если вы — Кеннет Кларк, вам ничего не нужно знать об обстоятельствах восхождения «Моны Лизы» к славе, чтобы понять, почему это произошло: достаточно просто взглянуть на нее. Проще говоря, это — самая знаменитая картина в мире потому, что она лучшая. И хотя на осознание данного факта ушло некоторое время, оно тем не менее было неизбежным. Вот почему, впервые видя этот портрет, многие приходят в замешательство. По их глубокому убеждению, характерные особенности должны сразу бросаться в глаза — но такого не происходит. Разумеется, большинство людей лишь пожимают плечами. Дескать, некто умнее и опытнее видит то, что, к сожалению, не в состоянии узреть они. С другой стороны, утверждает Дональд Сассун, какие свойства ни возьми — новая техника, с помощью которой Леонардо добился эффекта легкой дымки, таинственная женщина, ее загадочная улыбка, даже слава самого да Винчи, — всегда найдется уйма других произведений искусства, которые покажутся не только не хуже, но даже лучше.
Конечно, этой проблемы можно избежать: достаточно сказать, что столь особенной «Мону Лизу» делает не какое-то одно ее качество, а их совокупность — и таинственная улыбка, и игра света, и фантастический пейзаж, и прочее, и прочее. Собственно говоря, опровергнуть это утверждение невозможно, ведь картина, разумеется, уникальна. Сколько бы похожих портретов докучливый скептик ни выудил из мусорной корзины истории, всегда отыщется какое-нибудь различие между ними и той, которую мы считаем заслуженной победительницей. Увы, этот аргумент выигрывает лишь ценой собственной бессодержательности. На первый взгляд, мы оцениваем качество произведения искусства с точки зрения неких его особенностей. Однако же фактически делаем прямо противоположное. То есть сперва мы решаем, какая картина лучше, и только затем из тех или иных ее особенностей выводим меру качества, к которой впоследствии и прибегаем, оценивая — нам кажется, что объективно и рационально, — другие произведения искусства. Собственно, именно этим в большей или меньшей степени и занимаются художественные критики и искусствоведы. В результате возникает замкнутый логический круг. Мы утверждаем, что «Мона Лиза» — самая знаменитая картина на свете потому, что у нее есть особенности X, Y и Z, которых нет ни у какой другой. По сути же, мы говорим, что «Мона Лиза» знаменита потому, что она больше остальных похожа на «Мону Лизу». Может, оно и так, конечно, однако здесь заметна явная нелогичность.
Порочный круг или циркулярное рассуждение
Далеко не все способны по достоинству оценить такой тип рассуждений. Когда однажды на каком-то мероприятии я объяснил ситуацию с «Моной Лизой» профессору английской литературы, та вскричала: «Вы намекаете на то, что Шекспир — просто счастливый случай?» Честно говоря, именно на это я и намекал — почти. Не поймите меня превратно: Шекспир мне нравится точно так же, как и любому другому нормальному человеку. Но, с другой стороны, мое суждение о нем не возникло из вакуума. Равно как и все остальные люди в западном мире, в школе я корпел над его пьесами и сонетами. И, признаться, как и многим другим, мне вовсе не сразу стало ясно, что же в нем такого замечательного. Прочтите «Сон в летнюю ночь», забыв на мгновение о том, что это произведение написал гений. Дойдя до того момента, как Титания ластится к мужчине с головой осла, вы, не ровен час, поймаете себя на мысли: что же, черт возьми, думал себе Шекспир? Но, кажется, я отвлекся от темы. Что бы ни считали мои школьные мозги о прочитанном, я был преисполнен решимости по достоинству оценить гений, который, как уверяли нас учителя, наличествовал во всех этих произведениях. А если бы у меня это не получилось, то виноват был бы я сам, а вовсе не Шекспир. Ибо он, как и да Винчи, определяет гений. Как и в случае с «Моной Лизой», этот результат может быть полностью оправдан. Тем не менее суть остается прежней. Поиск источника гениальности в тех или иных особенностях произведений неизбежно ведет к возникновению порочного круга: Шекспир гениален потому, что он больше всех похож на Шекспира.
Хотя обычно такой тип циркулярных рассуждений — Х преуспел потому, что Х обладает свойствами и особенностями Х, — скрыт под маской некой тщательной рационализации, он тем не менее встречается практически во всех объяснениях популярности одних вещей и непопулярности других. Например, в одной статье предлагалось следующее объяснение успеха книг о Гарри Поттере: «Возьмите сюжет сказки о Золушке и перенесите его в совершенно новые условия — скажем, в закрытое учебное заведение, битком набитое славными ребятами. Уже незаурядно. Чтобы усилить напряженность, добавьте несколько простых стереотипов, иллюстрирующих человеческую подлость, ненасытность, зависть, и немного злых козней. А в конце приведите какой-нибудь веский непререкаемый довод о ценности дружбы, смелости и силы любви — и у вас готовы несколько важных ингредиентов, необходимых для формулы победы»{90}. Другими словами, книги о Гарри Поттере популярны потому, что обладают всеми качествами, присущими книгам о Гарри Поттере.
Аналогичная ситуация наблюдалась и в случае с Facebook . Когда эта социальная сеть только начала завоевывать популярность, успех приписали ее ориентированности исключительно на студентов. Тем не менее в 2009 году, через несколько лет после того, как она открыла себя всем и каждому, согласно отчету рейтинговой компании Nielsen, популярность проекта объяснялась не только «привлекательностью для широкой аудитории», но и «простым дизайном» и «фокусом на объединении» {91} . То есть Facebook пользовалась успехом потому, что обладала качествами Facebook, какими бы они ни были. Или возьмем обзор фильмов 2009 года, где на основе успеха картины «Мальчишник в Вегасе» [20] был сделан вывод: «простые комедии, не требующие умственного напряжения. — великолепное средство от рецессии» {92} . Выходит, «Мальчишник в Вегасе» оказался успешен, так как обладал всеми качествами «Мальчишника в Вегасе», а не какого-то другого фильма. Во всех этих случаях мы хотим верить, что Х популярен потому, что у него есть некие «особые» качества. Однако единственные известные нам качества — те, которыми обладает сам Х. Следовательно, заключаем мы, раз Х популярен, значит, эти качества — особенные.
20
Культовая комедия режиссера Тодда Филлипса, в 2010 году получившая премию «Золотой глобус» в номинации «Лучший фильм — комедия». — Прим. пер.
К циркулярным рассуждениям мы прибегаем не только тогда, когда перед нами стоит задача объяснить успех или популярность фильма, песни, книги или картины. Точно такие же порочные круги возникают и в случаях, когда мы пытаемся сообразить, почему произошли те или иные события. Например, в одной газетной статье о вялом поведении потребителей после рецессии некий эксперт привел весьма ценное наблюдение: «Сейчас уже не так здорово визжать тормозами собственного „Хаммера“, останавливаясь на красный свет. Не то что раньше! Нормы изменились»{93}. Иначе говоря, люди делают Х потому, что Х — норма, а следовать нормам — нормально. Здорово. Но как узнать, что нечто есть норма? Ответ прост: это то, чему следуют окружающие. Аналогичным образом мы объясняем социальные тенденции — будь то женщины, получившие право голоса, гомосексуальные или лесбийские пары, которым разрешили вступать в брак, или чернокожий мужчина, ставший президентом, — с точки зрения того, к чему общество в данный момент «готово». Беда в том, что узнать о готовности общества к чему-то мы можем только после того, как это что-то произойдет. Звучит дико, но возьмите любую газету или включите телевизор: почти в каждом объяснении содержится такая циркулярность. «Х произошло потому, что этого хотел народ; мы знаем, что Х — именно то, что хотел народ, потому, что Х произошло»{94}.
Проблема микро-макро
Циркулярность, очевидная в большинстве объяснений с позиций здравого смысла, крайне важна, ибо берет начало в ключевой интеллектуальной проблеме науки об обществе — в так называемой проблеме микро-макро. Дело в том, что результаты и последствия определенных событий, которые стремятся объяснить социологи, по природе своей — «макро». Иными словами, они включают одновременно массу людей. Картины, книги и знаменитости могут быть либо популярными, либо непопулярными только в той мере, в какой ими интересуется народ. Фирмы, рынки, правительства и прочие формы политической и экономической организации требуют соблюдения своих правил множеством участников, иначе ничего не произойдет. Различные культурные институты — например, институт брака, — социальные нормы и даже правовые принципы релевантны только в той мере, в какой их считают таковыми множество людей. В то же время все эти результаты определяются микродействиями отдельных принимающих решения личностей, о которых мы говорили в предыдущей главе. Так как же выходит, что из группы людей получается нечто большее, чем просто группа людей? Откуда, другими словами, возникают семьи, фирмы, рынки, культуры и общества и почему они проявляют присущие им особые черты? В этом-то и заключается суть проблемы микро-макро.
Оказывается, нечто похожее на нее наблюдается в любой области естественных наук, где для этого явления используется понятие «эмергентности». Как выходит, что из совокупности атомов возникает молекула? Что из совокупности молекул возникает аминокислота? Что из совокупности аминокислот и других химических соединений возникает живая клетка? Что из совокупности живых клеток возникают сложные органы — такие, как мозг? Что из совокупности органов возникает разумное существо, думающее о вечной душе? В этом свете социология — лишь вершина сложнейшей пирамиды, начинающейся с субатомных частиц и заканчивающейся мировым сообществом. На каждом ее уровне мы сталкиваемся, в сущности, с одной и той же задачей — как перебраться с одного «уровня» реальности на следующий?