Зебра полосатая. На переломах судьбы
Шрифт:
Сейчас мне даже не хочется вспоминать, на чем конкретно мы тогда стакнулись. Память часто кладет на свои полки не сущность происходящего, а нашу на то реакцию. Тем более, сегодня, через длиннющую череду прошедших лет, никакого смысла нет восстанавливать содержание того стародавнего разговора. Стоит лишь отметить, что каждый мой ответ на очередную придирку принимался в штыки, и вскоре наш диалог из делового спора перешел в грубую кухонную перебранку.
Через пару дней Устрицев прибодался ко мне по поводу плана моих командировок, которые раньше я сам себе назначал и ездил, куда хотел.
– Я не могу подписать эту
– Но прости, Олег, – возразил я, – у меня же в смете на командировки была забита эта сумма финансирования.
Глаза моего нового начальника, наконец, меня нашли. Он помолчал, и я услышал как скрипят извилины в его черепной коробке.
– Во-первых, Александрович, – произнес он и снова замолчал.
– Не понял, что ты имеешь в виду, какого такого Александровича? – спросил я.
– Мы же на работе, а не в пивнушке, здесь я вам не Олег, а Олег Александрович, – сказал он, снова пряча взгляд в оконном стекле. – Во-вторых, мне не кажется, что вам нужно столько поездок.
“Ну, и идиот же, – подумал я и срифмовал про себя: я понял давно, что ты говно, и что подлец узнал наконец”.
Не говоря больше ни слова, раздраженный, огорченный, я, опустив голову, отошел в сторону. Стоило ли еще о чем-то спорить?
Черная полоса
Те стрессовые дни открыли в зебре моей жизни мрачную черную полосу. Мне противно стало ходить по утрам на работу, а вечером я ехал в метро с тяжелой гирей на сердце и с кипящим варевом в мозгах. “Какая же он сволочь, подонок, гад – ругался я, – надо же было мне самому себе найти приключения на свою задницу. Неужели не мог разглядеть подлюгу в том лощенном гидропроектовском хлысте. Вполне ведь мог дать отлуп этой скотине, стоило только слово сказать директору, ну. не дурак-ли я”.
И теперь, вспоминая ту историю, я понимаю, что сам был виноват в обострении того конфликта не только потому, что заранее не разглядел этого Устрицева, но и потому, что был круглым болваном. Не смог я тогда сообразить, что появление у меня начальника совсем другого типа, чем предыдущие, полностью меняло обстановку. Еще раз проявлялось постыдное отсутствие гибкости моих прямолинейных мозгов, не способных улавливать повороты жизненных обстоятельств. Ведь тем моим прежним начальникам в Гипроводхозе и ПНИИИС'е были до феньки дела, которые не входили в круг их собственных интересов. Они были только рады, что никакие зайдманы не лезут к ним со своими заботами. Поэтому они и позволяли подчиненным делать все, что они хотели.
А этот Устрицев, ничем другим сам не занимавшийся, считал своим служебным долгом влезать во все дырки, совать нос, вникать во все, что происходило во вверенном ему участке. Хотел он разобраться и в моих работах, вряд ли, собираясь поначалу как-то меня прижучить. А я, дурак, сразу принял его вопросы за попытку ущемить мою самостоятельность, лишить свободы. Вместо того чтобы вести себя спокойно, уравновешенно, с некоторой долей юмора, я разозлился, стал на все его предложения возражать, полез в бутылку. Этим и настроил его против себя, испортил отношения. В общем, оказался сам себе
И еще один пробел, обнажающийся тем инцидентом, заложила в меня генетика (наверно, все же от папы). Вот не умею я собраться
Это было в каком-то далеком году моего молодого прошлого. Мы с женой опаздывали на сеанс кино в “Октябрьском” и, выйдя из метро, на Калининском проспекте прыгнули в дверь подошедшего к остановке автобуса. Билеты мы, естественно, не взяли (чего их брать, едем-то всего пару минут). А тут, на наше безденежное счастье, в автобусе вдруг возникла здоровенного роста контролерша, этакая тетя-шкаф. И первым она нависла надо мной, стоявшим почти у самого выхода.
– Предъявите ваши билеты, – грозно вонзила она в меня свой басовитый альт. – А я, маленький, щупленький, ей по плечо, страшно растерялся, испугался, наложил в штаны, не знал что сказать, стал шарить по карманам, якобы, в поиске запропастившиеся куда-то билетов. Мой лоб покрылся холодным потом, а щеки, наоборот, покрылись красными пятнами. Ой, как стыдно, какой позор, какой ужас!
Но тут у меня из-за спины возникла моя храбрая подруга жизни.
– Какие-такие билеты вы еще имеете совесть спрашивать, – смело накинулась она на контролершу. Глаза ее горели праведным гневом. – Сами попробуйте в этой тесноте и давке дотянуться до ваших билетов. Чем по автобусам топать, лучше бы их чаще пускали. А то один раз в час ходят. Безобразие!
Вокруг публика одобрительно загудела.
– Правильно женщина говорит, – выкрикнул кто-то.
– Пора, наконец, порядок наводить. Стоишь, стоишь на остановке, все ноги отстояли. Сколько терпеть будем?
В это время автобус остановился, жена схватила меня за руку и потянула к выходу прямо на толстое брюхо контролерши. Я подумал, что она нас, конечно, задержит, не выпустит, но та посторонилась, отодвинулась от выхода, и мы стремительно выскочили на улицу.
Какие еще здесь нужны комментарии, с кем я еще сравнение выдерживаю, что собой представляю?
Ништяк.
Вспоминая теперь грозный неприступный вид той билетной проверяльщицы и ее удивившую тогда меня уступчивость при совсем не таком уж большом напоре моей благоверной, я еще раз думаю о том, как важно отличать внешнее от внутреннего, существенного, тебе нужного, чтобы попусту не волноваться, не теряться, не попадать впросак, держать себя в руках. А ведь это мне, увы, не дано, и это другой тоже весьма досадный недостаток моего неповоротливого бегемотного характера. По этому поводу почему-то пришел на ум один в этом контексте значимый, хотя и не очень значительный случай.
Пришел я как-то за дочкой в детский сад. Было уже поздно, всех детей разобрали, мы были последними. И пока дочь в раздевалке зашнуровывала свои ботики я вышел во двор покурить. Вдруг косым взглядом заметил возле решетки забора спину мальчика, вцепившегося худенькими ручонками в железные прутья. Мне показалось, что он горько плачет и с тоской вглядывается в сумеречную тьму безлюдной вечеряющей улицы. Плечи его содрогались, он что-то бормотал, ныл, мычал и, наверно, глотал слезы. Мне его стало очень жалко – вот ведь как, все уже ушли, а он остался один, и потому, что за ним никто не пришел.