Зеленая брама
Шрифт:
Да, эти поздние выписки, преимущественно из штабных документов, хорошо и по-деловому подтверждают характеристики и предположения, касающиеся Южного фронта в том жестоком августе.
Вот Военный совет докладывает Сталину об оставшихся после гибели «группы Понеделина» 18-й и 9-й армиях: «Эти армии по численности активных бойцов являются в действительности немногим больше дивизии...»
А незадолго (за четыре дня) до передачи наших армий Южному, фронту Тюленев сообщает в Ставку, что на одну стрелковую дивизию приходится 55—60 километров по фронту...
В своих записках Симонов внимательно прослеживает
Формула обвинения, предъявленного им после возвращения на Родину, почти дословно повторяет приказ Сталина от 16 августа 1941 года, приказ, в свою очередь основанный на чьей-то бесчестной попытке свалить на них ответственность за все, что тогда происходило на Южном фронте.
Уже не в машинописи, от руки, большими, толстой линией фломастера, торжествующими буквами Симонов выписывает, что открыты новые данные, что обвинения сняты, что генералы реабилитированы, честь их восстановлена.
Я складываю картонные створки и завязываю тесемки папки с записями и выписками, касающимися Южного фронта. Как много знал Симонов, как много еще не рассказано о войне...
Пора мне собираться домой.
Выйдя на улицу Черняховского, я, как бывало, оглядываюсь, задираю голову — хозяин той квартиры любил смотреть вслед гостю. В кабинете горит лампа, словно там кто-то есть.
Но это я забыл выключить свет...
Скульптор из Зеленой брамы
Поздние поиски участников приграничных боев 1941 года привели меня в квартал московских пятиэтажек, однообразие которых было несколько нарушено пристройкой неправильно и даже неуклюже геометрической формы с продолговатыми окнами под как бы подрезанной крышей.
Ателье скульптора всегда настраивает входящего на некую торжественность и вызывает чувство робости: ты попадаешь в сырую и теплую атмосферу, лично мне знакомую еще по юности, по стройке первых тоннелей метро, и тебя со всех сторон обступают, возвышаясь над тобой, фигуры сталеваров, военных, мыслителей. Они свободно соседствуют с обнаженной женской натурой и замысловатыми композициями, в которых еще надо разобраться.
Тут же ванна с зеленоватой глиной, молотки и долото, бочка с водой, тряпки и куски мешковины. И возникает вздорная мысль, что ночью, когда остаются одни, гипсовые люди накидывают мешковину на плечи и, неподвижные, общаются друг с другом.
Конечно, главную роль здесь должен играть ваятель, создатель и властитель этого искусственного общества.
Дверь со двора вела прямо в мастерскую, и переход от движущегося многозвучья улицы в эту остановившуюся тишину, пожалуй, слишком скор.
Я не сразу обнаружил хозяина. Он поскромнее ростом, чем вылепленные им фигуры, но заметно, что вырывающиеся из рукавов руки с подсыхающей на запястьях глиной крепки, а может быть, и могучи, что плечи его коренастой фигуры чуть сгорблены, но не беспомощно, а так, будто всегда и надежно держат тяжесть.
Знаю, что мешает мастеру неожиданное, а тем более ожиданное вторжение писателя, но теперь у меня уже нет пути для отступления. Однако скульптор, видимо, не привык к церемониям.
— Мы не виделись, если вообще
минут пятнадцать,— весело говорит мастер, держа на весу свои тяжелые руки. И продолжает лепить.
Труд описывать легче, чем повествовать о процессе творчества.
Самое малое время занимает непосредственно лепка. Не с глиной, с жизнью и смертью имеет дело мастер, а зеленовато-серая масса — лишь материал для воплощения замысла, для придания чувству материальной и зримой формы.
Вот он долго-долго, может быть, лишь ему кажется, что мгновение, стоит, отойдя на солидную дистанцию, и словно успокаивает модель, призывает ее к тишине, вот заходит сбоку, словно подглядывая. И лишь потом подносит в пальцах крохотный комочек глины, прикрепляет ее на место, поглаживает, даже, кажется, что-то шепчет.
Композиция раскинута на широкой прямоугольной доске. Автор занят, увлечен, он мне ничего не объясняет и не показывает. А я, испытывая неловкость за непрошеное соучастие, рассматриваю, что он там лепит, над чем колдует, а сам же делаю вид, что рассматриваю другие, уже готовые фигуры.
В центре доски вылеплен взрыв, высокий, стремительно и колюче расширяющийся кверху. Наверное, очень непросто вылепить взрыв из такого статичного материала. Впрочем, а что в искусстве просто? Но это, конечно, взрыв, именно взрыв, и ни на что иное он не похож, и каждое его ответвление — как рваный осколок тяжелого снаряда — мы еще сорок лет назад насмотрелись, знаем, какие причудливые и страшные формы принимает предназначенный для убийства металл.
На переднем плане, чуть правее взрыва — фигура воина, в сорок первом году его называли красноармейцем. Он в пилотке, в мятой и, может быть, окровавленной гимнастерке с петличками, за плечом старый и верный карабин, Двумя руками он прижимает к своей груди тяжеленный камень, неподъемную глыбу. На ней едва намеченная, но все же читаемая надпись — ШЕСТАЯ И ДВЕНАДЦАТАЯ, ОТЗОВИТЕСЬ!
В правом переднем углу площадки, покамест деревянного поля,— плита с намеченными строками еще не написанных стихов.
— Какие здесь будут стихи? — спрашиваю я и нарываюсь на хитрый ответ:
— Такие, какие напишешь!
...Конечно, это еще эскизный проект памятника, мемориала...
Я не выдерживаю своей посторонности, то ли спрашиваю, то ли утверждаю:
— Зеленая брама?!
Скульптор, не отрываясь от своей работы, кивает головой. Да, я пришел по правильному адресу, не ошибся. Мы были вместе, во всяком случае, где-то рядом, в первых числах августа 1941 года в дубраве за селом Подвысокое Новоархангельского района Кировоградской области.
— Шестая и двенадцатая армии, отзовитесь! — призывает бывший красноармеец, ставший ваятелем, и я вдруг обнаруживаю сходство фигуры, держащей на груди камень, с обликом скульптора, создателя будущего памятника.
Мы можем и не представляться друг другу. Все и так ясно.
Скульптор Лев Райзман, разумеется, без заказа, по заказу собственной совести готовит проект памятника для опушки урочища Зеленая брама.
Пришел момент, когда можно, наконец, как будто впервые в жизни, сказать друг другу стандартное и всегда безотказно действующее на влагу ресниц: «А помнишь...»