Зеленая книга леса
Шрифт:
оздний октябрьский рассвет еще где-то за краем земли, и на безлунном небе сияют дрожащим светом тысячи звезд. Не угадать в этом беспрестанном мерцании, когда одну из них на короткий миг закроет птичье крыло. Невидимые летят над землей птицы, перекликаясь друг с другом, стая со стаей, и никаких больше звуков в подзвездной вышине. Только над Усманским бором доносится до них ни с чем не сравнимый рев: голоса сотен оленей, сливаясь в один трубный звук, поднимаются в ночное небо, будоражат округу.
Если бы птицы летели пониже, услышали бы они, кроме этого рева, сухой, костяной стук сталкивающихся
Вкладывая в удар всю нагулянную за лето силу, сшибаются лоб в лоб разъяренные быки. На таких турнирах они вполсилы не бьют. Иногда обламываются отростки рогов, иногда пополам или под корень переламывается сам рог, хотя запас прочности у этого оружия огромен — средней величины рог выдерживает усилие в тонну. Это не сплошная, жесткая и хрупкая кость, а одетая прочной оболочкой костяная губка: миллионы тончайших перекладинок придают рогу крепость, упругость и легкость. Если его разгибать постепенно, можно не только выпрямить, но и немного перегнуть в противоположную сторону. Хранится у меня шестиконцовый коротковатый рог, подобранный на месте ночного боя. Выломан тот рог с куском кости черепа одного из бойцов, который остался жив и не утратил своего пыла, хотя неизвестно, кто тогда победил. Этот однорогий не ушел со своего участка, а ревел по вечерам, но голову держал чуть набок, словно в удивлении.
Рога весом в полпуда для оленя в расцвете сил вполне обычны, и носит он их, не склоняя головы, девять месяцев, держа на весу тяжелую корону даже во сне. Погибающий зверь роняет голову с последним дыханием. Горделивая осанка этого оленя и то, что осенние бои редко кончаются трагически, наверное, и заставили дать ему название благородного.
Еще в августе, как только окрепнут новые рога, начинают быки чистить свое оружие, сдирая с него сухую кожицу до последнего лоскутка. Чистка пары рогов стоит жизни иногда целому десятку молодых сосенок, березок, с которых сдирается при этом кора. Такие сосенки до снега заметны в лесу свежестью ошкуренной древесины, будто оскоблили их неделю назад. Зеленеет пока их хвоя, как у других сосен, но не шуметь им никогда в родном бору. Порыжеют и опадут летом иголки, а стволик будет стоять еще годы, пока не срубят его или не свалится сам.
Когда осень начинает менять у береговых вязов зелень на пурпур, появляются первые трубачи. За несколько дней возбуждение охватывает остальных, и каждую ночь лес и река содрогаются от их рева. Потом вроде устают звери, на убыль идет рев. Но как только первый ночной заморозок выбелит инеем луга и большие поляны, опять разъяряются рогачи, опять разжигается их боевой пыл.
С каждым днем все дальше разносится звериный рев. Лесные обитатели давно привыкли к нему, но когда негромко и робко запинькает на дереве проснувшийся зяблик, хохотнет в буреломе черный дрозд, всхлипнет за старыми дубами неясыть, то кажется, что и дневным, и ночным птицам жутковато от раскатистого зычного крика, которому трудно подобрать удачное сравнение. Оленя в предутренней мгле не разглядеть как следует, но, как шлейф, тянется за ним в чистом, неподвижном воздухе острый звериный дух. Этот же запах долго висит над ключом, где в густой черной грязи, как в ванне, валялся бычина, и над бугром, где среди замшелых сосен выбил он копытами свой точок.
Есть в бору такие бугры, куда много лет подряд приходят реветь олени. Тут, на взрытом песке, ни трава, ни мох не растут. Тонких деревьев давно не осталось, и когда зверь хочет дать выход своей ярости, он бодает такие стволы, которые не повалить двумя-тремя ударами топора. На всю осень, до предзимья, лес поделен между взрослыми рогачами, которые летом жили мирно и даже дружно. К зиме они снова соберутся вместе, не припоминая друг другу ни ран, ни обид.
Для какого-то неудачника один из боев бывает последним. Он может оступиться в старую бобровую нору, споткнуться о пень и тут же получить роковой удар. Соперник
В другое время года в таких местах никогда нет столько воронов. И если какая-то из птиц находит убитого рогача, она дает знать остальным. Подсмотреть пиршество воронов невозможно, потому что они никогда и нигде не теряют осторожности. Прежде чем спуститься на труп оленя, долго присматриваются ко всему внизу, пока не убедятся, что кроме оленей поблизости никого нет.
Но частенько бывает так, что, осмотрев все самые глухие уголки и не найдя поживы, улетают ворон за вороном на поля подбирать кукурузу да ловить последних кузнечиков. А в лесу наступает тишина, только дятлы постукивают, да закричит сойка, найдя какой-то особенный желудь.
синовые листья кажутся мягкими и нежными, пока зелеными держатся на ветках, а приходит пора листопада, и сыплются они на землю чуть ли не со звоном, прокованные ночным морозцем. Желтые и алые с зеленым мазочком, они, оторвавшись от родного дерева, быстро чернеют, наполняя лес пряным ароматом. А на кончиках оголенных веточек лопаются толстые коричневые почки, и осина украшается серебристо-серым пушком будущих сережек. Бобровому народцу листопад осины как сигнал: пора готовить зимний запас. Без него и неделю не отсидеться в норе или хатке, какими бы теплыми они ни были. Разве только холостяк-одиночка или сирота-первогодок, потратив время на строительство, проживут возле родничка всю зиму, выходя почти каждый вечер на берег, чтобы срезать ветку-другую ивы или свалить молоденькую ольху. Свалить зимой большое дерево одинокому зверю нетрудно, но большая часть нелегкой работы пропадет даром: объедят осину велико-рослые нахлебники бобров — олени и лоси.
Семейные звери на авось не надеются. Едва на берега ключей и маленькой речки выползают из леса сырые, седоватые сумерки, выходят им навстречу бобры. К работе не торопятся: ночь велика. Слушают. Малы у бобра уши, но только на них надежда: кабаны сопят на той стороне, перепахивая лужок; мышь легонько шуршит листом, разыскивая орех или желудь; олени ревут, предупреждая и вызывая друг друга; каркает в небе невидимка-выпь, приглашая кого-то в дальнюю дорогу, — ко всему этому давно привыкли, но осторожность прежде всего.
Не пробуя на зуб первое попавшееся дерево, бобр, наверное, по нюху, а может быть, и по другим приметам находит нужное и присев около него на задние ноги и хвост, опершись о подножие передними лапками, вонзает зубы в замшелую, морщинистую кору осинового комля. Остро заточенные резцы легко скалывают крупную, белую щепу, и хруст разгрызаемого дерева слышен за сотню шагов. Поэтому нет-нет и прекратит бобр работу, чтобы прислушаться, не шуршат ли по заиндевевшей листве чужие шаги. Тогда удирать, не испытывая судьбу.
Медленно обходит «лесоруб» дерево, ближе к сердцевине ствола врезаются красно-коричневые лезвия резцов. Самого не видно, как ни приглядывайся, потому что темен зверь, как сама ночь. Но все яснее проступает в темноте широкое светлое пятно щепы на земле и пятно поуже на высоте бобриного роста. Заметен даже перехват на верхнем пятне, который становится все уже. Прямой осиновый ствол начинает походить на тупо заточенный гигантский карандаш, поставленный на острие другого, который глубоко забит в землю. Дерево не соскальзывает с такого конусного пенька: переломившись в месте перехвата без хруста и треска, оно чаще всего остается связанным с ним несколькими неразорвавшимися волокнами. Иногда лесная мышь устраивает там небольшую кладовочку для липовых орешков.