Зеленая креветка (Сборник с иллюстрациями)
Шрифт:
Я чувствовала, что Дьердь прав. Но мне было стыдно за ту секунду страха, который сковал меня в тот миг, когда началась реакция. Поэтому мне хотелось спорить, доказывать, убеждать. Кого я хотела переубедить: себя или его? Право, не знаю.
— Мог взорваться институт, погибнуть Земля, а может быть, Солнечная система или даже Вселенная?
Мне казалось, что в моем голосе звучит сарказм. Но мой мудрый и ласковый друг сделал вид, что не понимает моего состояния. Он только сказал:
— Лишь теперь я сознаю, насколько безрассуден был этот эксперимент. Если бы реакция стала черпать энергию
И мне опять стало страшно. Вернее, это сложное чувство было чем-то большим, нежели страх. Просто я вспомнила детство. Я очень долго не решалась глядеть в лужи. В них отражалось бездонное небо. И я боялась полететь в пропасть, разверзшуюся у моих ног. Боялась и вместе с тем не могла не смотреть. Потом то же чувство я испытала в астрофизической лаборатории. Снимки далеких галактик и гипергалактик, едва угадываемые следы их взаимодействий и черная страшная бездна Пространства-времени. И вот теперь я ощутила это знакомое чувство. Я представила себе на миг, как вокруг первого «подожженного» нами атома разгорается пожар уничтожения. Куда швырнет этот пожар Вселенную, как далеко он сможет распространиться? Ответов на эти вопросы ждать было неоткуда.
— Однако! Мы находимся в кабине уже тринадцать минут, — Дьердь придвинул ко мне светящийся циферблат своих часов, — пора нам прятать следы преступления и бежать пить чай с малиновым вареньем… А то нам здорово влетит.
Когда, крепко сжав плечо Дьердя, я выпрыгнула из люка на пол, я даже не подозревала, что произошла катастрофа. Хотя мне сразу же показалось странным, что в лаборатории было темно.
— Ты не помнишь, мы потушили свет перед тем, как начать эксперимент? — обратилась я к Дьердю.
— Как будто нет… Но, может быть, просто сгорели предохранители. От перегрузки.
Я сразу же успокоилась. Наверное, так и случилось: перегорели предохранители. Я прекрасно знала свою лабораторию и, свободно ориентируясь в темноте, пошла к панели, чтобы включить аварийное освещение.
Рука передала мне новый сигнал тревоги. Я чувствовала, что мои пальцы нащупали что-то шероховатое, хотя здесь должен быть гладкий мрамор щита. Переплетение проводов, что-то мягкое, похожее на паутину, широкая неровная трещина…. Будто книгу для слепых, читала я историю распределительного щита, который неузнаваемо переменился за какие-нибудь четверть часа.
Моя тревога передалась Дьердю.
— Ничего не понимаю. Куда девались приборы, где стол, где стенд для чтения микрофильмов?
Вскоре мы убедились, что стоим в пустом зале. Как-то незаметно для себя я даже перестала волноваться. Слишком уж много было загадок. Есть у человека какой-то особый предохранитель. Когда на тебя обрушивается слишком много впечатлений, этот предохранитель перегорает. Иначе не выдержит мозг.
Я подошла к тому месту, где должно было находиться окно. Протянула руки и нащупала шторы. Шелк распался у меня в руках. Стряхнув с пальцев истлевшую ткань, я попыталась расчистить густой слой паутины и пыли, покрывавший стекло. Это было не так просто. Я долго терла стекло сначала ладонью, а потом рукавом, пока не показались первые проблески
Неужели все эти странные перемены вызваны мелькнувшей, как молния, реакцией?
Дьердь в это время стоял у двери. Он безуспешно пытался ее открыть. Я направилась к нему, но по пути споткнулась о какой-то предмет. Это была массивная железная балка, обильно покрытая шелушащейся ржавчиной. Я попыталась поднять ее, но мне удалось лишь на секунду оторвать балку от пола. Я позвала Дьердя на помощь.
— Что это? — удивленно спросил он, с трудом приподнимая этот неведомо как очутившийся в моей лаборатории предмет.
Что я могла ему ответить? Я сама ничего не понимала. Дьердь поставил балку одним концом на пол и провел по ней рукой. На пол посыпалась ржавчина.
— Ты знаешь, — сказал он, — рельсовый профиль. Это все, что осталось от монорельсового пути, по которому передвигался в твоей лаборатории экспериментальный стенд… Да, дела! Но так или иначе, а эта штуковина нам пригодится.
Дьердь воспользовался рельсом, как тараном. Он попытался выбить дверь. После нескольких гулких ударов дверь подалась. Мы навалились на нее, и она, скрипя и плача, уступила.
Когда мы выбрались наружу, был уже вечер. Не знаю, как передать те ощущения, которые навевают такие летние вечера. Где-то в слоистой синеве пылают догорающие краски заката, как скважины остывающего металла в литейной земле. Я-то знаю, что ничего необычайного в такой вечер не произойдет. И все же этот вечер заворожил меня. Мы стояли с Дьердем, взявшись за руки, и смотрели на закат. Травы сникли, стали синеватыми и грустными. Пахло белым табаком и немножко полынью. В туго натянутом, звенящем воздухе витал тополиный пух.
Вдруг Дьердь встрепенулся. Он подошел ко мне и молча постучал пальцем по часовому стеклу. Было без малого три часа. Я недоумевающе смотрела на него.
— Ты разве ничего не понимаешь? — Впервые я видела, как он побледнел. — Сейчас три часа ночи. Ведь около одиннадцати мы только приехали в лабораторию.
В груди у меня что-то упало. Я смотрела на небо, на закат и ясно понимала, что произошло нечто непоправимое. Какая же ночь, когда еще так светло: часов девять, не больше.
— Тополя ведь уже облетали. — Я не узнала голоса Дьердя, он казался чужим и страшным, — Еще месяца полтора назад я всюду видел тополиный пух. Он летал в домах и туннелях подземной дороги, скоплялся возле уличных водостоков… А теперь — вот смотри, опять…
— Что, время пошло назад? — спросила я шепотом.
— Не знаю. Может быть.
С этой минуты непонятное целиком захватило нас. Наступила полоса непрерывных поисков и самых неожиданных открытий. Мысленно мы уже были готовы ко всему. Кому, как не нам, физикам, было знать, что такое вещество. Мы попытались изменить его формы и неизбежно затронули те еще так мало изученные связи, которые тянутся от вещества к полю, к пространству и к времени. И все-таки мы еще ничего не понимали.
Первое, что бросилось нам в глаза, это сад. Прекрасный благоухающий сад, который буйно шумел вокруг здания лаборатории. Я не сразу сообразила, что вижу этот сад впервые в жизни. «Раньше», а может быть, и «позже», кто знает, здесь было поле, поросшее полынью и лебедой.