Зелёная миля
Шрифт:
Он усмехнулся.
— Речь не о плохом или хорошем. Есть правила. Разве можно жить без правил? Поли, Поли, Поли. — Он покачал головой, словно говоря, что из-за таких, как я, ему просто не хочется жить. — Ты, наверное, думаешь, что такой старый пердун, как ты, более не обязан жить по правилам, но это не так, Поли.
Он мне улыбался. И недолюбливал меня. Может, даже ненавидел. Но за что? Не знаю. Иногда причин и не требуется. И это пугает.
— Что ж, я сожалею, что нарушил правила. — Голос мой сорвался на фальцет, я ругал себя за это, но я стар, а стариков часто подводят голосовые связки. И испугать
Брэд кивнул.
— Извинения принимаются. А теперь пойдем, повесишь ее на место. И незачем тебе гулять в дождь. Особенно в лесу. Вдруг ты поскользнешься, упадешь и сломаешь бедро? А? Кто, по-твоему, будет тащить твои старые кости?
— Не знаю. — Очень уж мне хотелось покинуть его компанию. Чем дольше я слушал его, тем больше он напоминал мне Перси Уэтмора. Уильям Уэртон, безумец, попавший на Зеленую милю осенью 1932 года, однажды схватил Перси и напугал его так, что тот обмочил штаны. «Если вы скажете кому-то хоть слово, — пригрозил нам тогда Перси, — через неделю будете стоять в очередях на бирже труда». Теперь, по прошествии стольких лет, я буквально слышу, как Брэд Доулен произносит те же слова тем же тоном. Словно, излагая на бумаге события давно минувших дней, я приоткрыл некую невидимую дверцу, соединяющую прошлое и настоящее: Перси Уэтмора с Брэдом Доуленом, Джейнис Эджкомб с Элейн Коннолли, тюрьму «Холодная гора» с домом престарелых «Джорджия Пайне». Я сразу понял, что мысль эта не даст мне заснуть допоздна.
Я уже хотел пройти на кухню, но Брэд вновь схватил меня за запястье. О первом разе я ничего сказать не могу, не помню, но тут он сильно сжал пальцы, сознательно, чтобы причинить боль. Глаза его бегали из стороны в сторону, дабы убедиться, что вокруг никого нет, что никто не видит, как он обижает одного из стариков, о которых вроде бы должен заботиться.
— Почему ты ходишь по этой тропе? — спросил он. — Я знаю, ты ходишь туда не для того, чтобы гонять шкурку, для тебя это в далеком прошлом, но что ты там делаешь?
— Ничего, — ответил я ровным голосом, изо всех сил стараясь не показать, какую он причиняет мне боль, помня о том, что Доулен упомянул лишь тропу, то есть о сарае он не прознал. — Просто гуляю. Чтобы проветрить мозги.
— Слишком поздно, Поли, твои мозги уже никогда не проветрятся. — Он еще сильнее сжал стариковское запястье, хрупкие кости, сломать которые не составляло труда, а глаза его все бегали и бегали. Брэд не боялся нарушать правила. Опасность он видел в другом: как бы его не застукали за этим занятием. И в этом он тоже не отличался от Перси Уэтмора, который никому не позволял забыть, что он — племянник жены губернатора. — Ты так стар, что просто удивительно, как ты еще помнишь свое имя. Ты чудовищно стар. Даже для этого музея. У меня мурашки бегут по коже, когда я смотрю на тебя, Поли.
— Отпусти меня. — Я пытался не сорваться на фальцет. Не из гордости. Я боялся, что мой страх только распалит его, как распаляет запах пота злобного пса: обычно он только рычит, а тут может и укусить. Тут я подумал о репортере, который освещал суд над Джоном Коффи. Ужасном человеке по фамилии Хаммерсмит. А самое ужасное состояло в том, что репортер этот знать не знал, сколь он ужасен.
Вместо того чтобы отпустить меня, пальцы Доулена сжались еще сильнее. Я застонал. Не хотел этого, но ничего не смог с собой поделать. Боль пронзила меня до щиколоток.
— Так что ты там делал, Поли? Скажи мне.
— Ничего! — Я не кричал, еще нет, но чувствовал, что вот-вот закричу, если Доулен и дальше будет мучить меня. — Ничего, просто гулял, я люблю гулять, отпусти меня!
Он отпустил, но только для того, чтобы схватить за другую руку. Сжатую в кулак.
— Расцепи пальцы. Дай папе посмотреть, что у тебя там.
Я расцепил, и Доулен разочарованно фыркнул, увидев остатки второго гренка, ничего больше. Я инстинктивно сжал правую руку в кулак, когда он терзал мое левое запястье, и теперь масло, вернее, маргарин (настоящего масла мы, естественно, в глаза не видели) размазался по пальцам.
— Иди в дом и помой руки. — Он отступил на шаг, откусил кусочек крекера. — Святой Боже.
Я поднялся по ступеням. Ноги у меня подгибались, сердце напоминало двигатель с текущими сальниками и разболтанными цилиндрами. Когда я схватился за ручку, чтобы открыть дверь и укрыться в безопасности кухни, меня догнал голос Доулена:
— Если ты кому-нибудь скажешь, что я сжал твою руку, Поли, я скажу, что у тебя глюки. Признак старческого маразма. И они, знаешь ли, мне поверят. А если обнаружатся синяки, то начальство решит, что ты сам их себе поставил.
Да. Возможно, так и вышло бы. Такое вполне мог сказать Перси Уэтмор, Перси, оставшийся молодым и злобным, тогда как я совсем состарился.
— Я не собираюсь ничего говорить. Ничего и никому, — пробормотал я в ответ. — Нечего мне говорить.
— Это правильно, ты старичок понятливый. — Мерзкий насмешливый голос, голос дылдона (используя терминологию Перси, который думает, что навсегда останется молодым). — А я выясню, чем ты занимаешься в лесу. Приложу все силы. Слышишь меня?
Я услышал, естественно, но не удостоил его ответом. Прошел через кухню (там пахло жарившейся яичницей и варящимися сосисками, но аппетит у меня пропал) и повесил дождевую накидку на крючок. Потом поднялся в свою комнату, отдыхая на каждой ступеньке, чтобы сердце успокоилось, и взял бумагу.
Я спустился на закрытую веранду и уже садился за маленький столик у окна, когда раскрылась дверь и в щелку всунулась моя подруга Элейн. Выглядела она усталой и больной. Элейн уже расчесала волосы, но не переодела халат. Здесь старики не придают особого значения одежде. Для них это непозволительная роскошь.
— Не буду тебя беспокоить. Вижу, ты собрался писать…
— Какие глупости. Времени у меня сколько хочешь. Заходи.
Она вошла, но осталась стоять у двери.
— Я не могла спать… опять… случайно выглянула в окно… и…
— Увидела, как я мило беседую с мистером Доуленом. — Я надеялся, что она только видела нас. Окна она не раскрывала, так что, возможно, мои крики до нее и не донеслись.
— Мне не показалось, что беседа милая или хотя бы дружелюбная, — возразила она. — Пол, этот мистер Доулен интересуется тобой. Задает вопросы. На прошлой неделе подходил ко мне. Я не придала этому значения, у нас есть люди, которые любят совать свой длинный нос в чужие дела, но теперь мне стало неспокойно.
— Спрашивает обо мне? — Я постарался не выдать тревоги. — И что его интересует?