Шрифт:
Мария Павловна ПРИЛЕЖАЕВА
Зеленая ветка мая
Повесть
Повесть о судьбе девушки, чье детство и юность проходили в годы революции и становления Советской власти.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. ДЕТСТВО, ПРОЩАЙ!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Часть вторая. В ДОРОГУ
20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Часть третья. ЧТО ВПЕРЕДИ?
35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
________________________________________________________________
Часть
ДЕТСТВО, ПРОЩАЙ!
1
– Вставай! Живо, скорей!
– Кто тут? Мама? Что, мама?
Она стояла со свечкой, придерживая у горла незастегнутый капот. Крошечный язычок пламени освещает худое лицо. Темень кругом. Только желтый огонек слабо высвечивает из тьмы мамино лицо. Волосы нечесаными прядями свисают на плечи и грудь.
– Слышишь?
– Нет.
– Вслушайся. Слышишь?
Катя села, натянула одеяло.
– Не слышу. Нет, не слышу.
Некоторое время мама молча хмурила брови. Катя узнала то выражение лица. То. Оно недавно появилось. Или Катя только недавно заметила? Кажется, вот мама здесь. И будто не здесь. Что-то чужое в ней. Катя боялась ее, такую.
– Разбудить Татьяну?
– спросила робко.
– Татьяна отпущена к родным на три дня.
– Зачем?
– Нужно.
Татьяна отпущена к родным. Значит, в усадьбе они с мамой одни. В саду березовая аллея, сиреневые кусты вдоль забора, три тенистые липы над крокетной площадкой - укрывайся где хочешь. Боже! А за садом перебеги лужайку - и церковь. Иногда в церкви выставляют на ночь покойника. Может быть, и сейчас...
"Вдруг... среди тишины... с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихрь поднялся по церкви, попадали на землю иконы..."
– Одевайся!
– коротко велела мама.
"Зачем? Ведь ночь".
Спорить нельзя. Спрашивать нельзя. Натянуть платьишко, скорей, как-нибудь. Руки не лезут в рукава.
– Поторапливайся, не маленькая, давно уже взрослая.
Катя кое-как справилась с платьем, накинула шарфик. Конечно, деревенские девчонки в ее-то годы... Вон Саньку возьмите...
– Хочешь знать, почему отпустила Татьяну?
– спросила мама, неспокойно оглядываясь по сторонам. От желтенькой свечки тьма по углам кажется гуще. Настоящая кромешная тьма. Мама прикрыла свечку ладонью, чтобы не задуть. Есть подозрения... она связана с теми.
"Господи", - перекрестилась Катя под шарфиком.
– Объясни, мама, пожалуйста.
– После. Сначала осмотрим дом.
– И наверху?
Дом с летним мезонином. Наверху две небольшие комнаты. Когда летом они из города приезжают в усадьбу, в мезонине живет Вася. Нынешним летом Васи нет, и комнаты наверху стоят нежилые. И два просторных чердачных чулана пусты. Конечно, и при Васе в чуланах никто не
Мама медленно шла по дому со свечкой. В столовой квадратные плиты паркета осели, у стен пол покатый, а в середине комнаты образовалась как бы впадина. Обеденный стол накренился, посуду ставить нельзя: поедет, как с горки. Впрочем, они давно не обедают в столовой.
Татьяна скажет иной раз, не маме, конечно, а Кате, тихонько сочувствуя:
– Ничего-то барского в вас не осталось.
Татьяна давно живет у них, еще при папе жила. Смутно припоминается Кате: при папе в доме было людно, приезжали гости, играли на пианино, пели, гоняли на крокетной площадке шары.
Мама и теперь иногда играет на пианино. И на селе их зовут по-прежнему - Барские. Настоящая их фамилия Бектышевы, но на селе, может быть, и не знают их настоящей фамилии.
Катя шла за мамой по пятам. В голову, как нарочно, лезли разные страшные истории. Вот, например, Санька божится, что, раз у них в усадьбе зимами печки не топят, в печных трубах с холодами селятся черти.
– А еще они оттого выбрали вас, что мать неверующая.
– Врешь, Санька. Верующая!
– Крест носит? Глянь-ка, есть на матери крест?
Креста нет. Много слезных молитв вознесла Катя богу, чтобы помиловал маму, не уготовал ей, грешной, место в аду.
"Господи, прости маму. Прости, прости, что не носит креста".
Но другим, даже Саньке, ни за что не признается.
– Есть крест. Лопни мои глаза, если вру.
– Лопнут, дождешься. И в церковь твоя мать не ходит.
– В городе ходит. Там хор. Здесь не поют, а гнусавят, оттого и не ходит.
– Молиться везде можно.
– Вот она где захочет и молится.
"...А все-таки зачем она меня разбудила? Неужели лез вор?"
В деревне, в их селе Заборье, пересеченном тихой рекой Шухой, про воров не слыхать. Здесь и замков на дверях не водится. В страдную пору, когда все село на лугах или в поле, если в какой избе не останется даже бабки с малым дитем, щеколду на дужку накинут, щепкой заткнут - вот вам и запор.
Маме почудились воры. Что-то почудилось. У нее бессонница, целые ночи не спит, поневоле пригрезятся страхи.
Они на цыпочках обошли комнаты.
Заглянули на кухню.
Нигде никого.
Пришли в мамину спальню. Здесь душно, фортки закрыты. Шторы опущены. Кровать отгорожена ширмой. На ночном столике пепельница с грудой окурков. Вещи насквозь пропитаны едким табачным дымом.
Мама вставила свечку в подсвечник на столике и в страшной усталости, будто отшагала верст двадцать, села на кровать. Закурила.
Вот что еще Катю смущало. Ни в деревне, ни в городе она не видела курящих женщин. А мама не выпускала изо рта папиросы, постоянно дымила.