Зеленая женщина
Шрифт:
Иногда, напряженная до полной почти неподвижности, Аня внезапно озиралась, словно не узнавая места.
— Художник, — спохватился Генрих после длительной паузы. — Я художник. Поэтому меня так и поразило… Все объемно встает перед глазами. Даже не манера письма — это уже тип мышления. Стереоскопическое мышление.
Вслед за тем ему снова пришлось зажать трубку, чтобы с извиняющейся гримасой сообщить Ане:
— Про стереоскопию ему уже говорили.
То, что Аня испытывала, походило на ужас внезапно застигнутого гнусной сценой прохожего. Словно кого-то пинали у нее на глазах. Сбили с ног и окружили с глумливым гоготом. И она, Аня, потрясенная мерзостью сцены, устала уже дрожать, она ненавидит того, кто упал, — сбит на асфальт и закрылся руками. Пусть же встает! Почему ж он не поднимется?! Трус! Трус!
Вадим возбужденно частил. Когда Генрих отнимал трубку от уха, прорывался его слабо пульсирующий, как сквозь толщу воды прошедший голос. Генрих отвечал мычанием, междометиями и поощрительными замечаниями.
Аня поднялась и отошла к окну. Несколько раз, не замечая движения, она вытерла рот. Неприятный привкус ацетона или чего-то железного не проходил. Она глянула на часы: разговор длился уже минут сорок. В Иркутске время близилось к двум, к трем часам ночи. Не похоже было, чтобы говоруны утомили друг друга. Но она устала. Она прижалась лбом к стеклу.
— …Работаю в театре балета, — сказал вдруг Генрих. — Да… том самом… Малюю задники… Антонову? Аню?..
Аня обернулась — быстрый предостерегающий взгляд ее, однако, уже не мог удержать Генриха на черте, где он балансировал сейчас в отчаянной и жеманной позе.
— Ну, прекрасно знаю, — тянул он невыносимо. — Ведущая балерина. Что вы! Это явление! В балете, в искусстве. Кто же ее не знает — Антонову?!. А!.. Вот оно что… — протянул он еще, словно примериваясь, как бы это ловчее рухнуть, — и рухнул: — Ну так я просто передаю ей трубочку. Да я и звоню-то, если начистоту, по ее просьбе.
С предательской улыбкой на губах он повернулся к Ане.
Жарко колыхнулось сердце — мгновение-другое казалось, это были обида и ярость, свирепое желание вкатить предателю оплеуху… И все обернулось горячей, пронявшей тело слабостью. Обида на Генриха, прежние разговоры и заверения — все то, что возмутило оскорбленную гордость, не ограждало ее от еле слышно бившегося в трубке голоса:
— Аня… Аня… Ты здесь?.. Я не слышу…
Не зная, что скажет, она схватила трубку, и оборвала этот жалкий, слабенький шелест:
— Вадим, неправда! Неправда! Всё! Генрих тебя дурит. Не читал он твоих книг — ничего! Врет он!
Она почти кричала.
— Я не хотела! Не просила я, честное слово, не просила звонить я!
Вадим пытался говорить — она перебивала его. И все же, несмотря на спутавшую чувства и мысли лихорадку, она безошибочно схватывала значение слов и интонаций, она угадывала испуганную растерянность Вадима, чуяла и виноватую его радость, и стыд — все то же самое, что испытывала сама. Был он не только сбит с толку — она это чувствовала, — но и оскорблен. Не менее, чем обрадован.
И она не поняла, как это вышло, что возникший из ниоткуда Генрих забрал у нее трубку. А она ее отдала.
— Я не буду извиняться, Вадим, — сказал Генрих тем неуместно спокойным, покровительственным тоном, который должен был бы остаться в далеком прошлом, — не уверен, надо ли извиняться. Извинения преждевременны — пока вы тут между собой не разберетесь. А получилось как? Мы долго о вас говорили, Вадим, — хорошо говорили. Аня ведь, она, Вадим, всю жизнь для вас танцевала. Все эти годы выходила на сцену и воображала, что Вадим в зале.
Что там, на другом конце провода, Аня не могла слышать, но она знала — там онемелое молчание. Она видела это в жестком лице Генриха, на которое легла тень улыбки.
Молчание продолжалось — под стук сердца.
Так что Генрих опять вынужден был взять инициативу на себя.
— Вадим говорит, — начал он, отстранившись от трубки, так чтобы слышали оба: и тот, на конце линии, и эта. — Говорит… каждую книгу писал и думал: это Аня прочтет. Он для тебя писал. Всю жизнь. Вот что он сейчас говорит… хотел бы сейчас сказать, если бы мог собраться с мыслями. Бедный сочинитель.
Генрих протянул ей трубку.
Сзади к ногам подвинулся стул, толкнул ее под колени, механически повинуясь, она опустилась на сиденье.
— Прости, Вадим, — сказала она. — А я… я давно-давно-давно тебя простила. Простила, когда перестала ждать.
— Ай, брось, — послышался голос Вадима в трубке.
Слова не имели значения. «Ну как ты там вообще?..» — мог бы он еще сказать — глупость на глупости, она приняла бы и это — слова не имели значения.
Он молчал, может быть, пытаясь как раз понять, что же он такое сморозил, и больше ничего не успел.
Внезапный, с надсадным как будто хрипом грохот застал всех врасплох.
Было отчего потеряться. В запертую дверь — только теперь Аня вспомнила, что дверь заперта, — кто-то страшно, не подавая голоса, ничего не спрашивая и не требуя, ударял ногой.
— Что такое? — произнес Генрих. Он застыл возле бутафорской композиции на стене, сжимая в руках кривое копье с алюминиевым наконечником.
— Извини, Вадим, — пробормотала Аня, — тут кто-то к нам ломится.
Бесполезное копье Генрих приставил к стене и со строгим бледным лицом отомкнул замок.
Дверь распахнулась — Виктор Куцерь толкнулся через порог, как в пустоту, в выпуклых глазах его чудилось что-то невидящее.
— Охренел? — бесцветно спросил Генрих, не подобрав еще даже и голоса — не решившись ни на какую интонацию.
Вопрос однако вернул Виктора на землю, во взгляде, который он бросил на телефон, на трубку в руках у Ани, мелькнуло уже нечто осмысленное. И он, привычно соскальзывая в ерничество, раскрыл объятья:
— Звиняйте, дядьку, мы думалы, шо вы птыца!
— Пьян, как… как последний кретин! — определил Генрих.