Зеленая женщина
Шрифт:
— Вы со Светланой, вы лучшей парой могли бы стать, — назидательно вставил Чалый.
Куцерь болезненно покривился. Проглянуло что-то высокомерное.
Надя слушала и озиралась с жадным, почти восторженным любопытством, понимая, что попала в средоточие балетных страстей.
— Это не для печати, — демонстративно вспомнил вдруг Колмогоров.
Надя поспешно кивнула, готовая обещать, что угодно, за самую возможность смотреть и слушать. А Куцерь бросил на девушку повторный взгляд, — похоже, он признал мелькавшее на телеэкране лицо.
— Если вы напишете об этом разговоре хоть строчку, — продолжал Колмогоров, опять поразив Надю неожиданной, ничем не оправданной нетерпимостью тона, — вы никогда больше не переступите порог моего театра.
Глубоко уязвленная, она метнулась взглядом между Куцерем и Колмогоровым.
Куцерь подобрался, забыв позу. Казалось, только сейчас лоботряс услышал нечто способное возбудить его воображение.
— Значит так. О премии за май молчим. Само собой. Делаю тебе, вот, при свидетелях, — кивок в сторону журналистки, — предупреждение.
Куцерь скривил губы в неком подобии усмешки.
— Что у него с головой? — спросила Надя среди тягостного молчания. Минуя Виктора как недееспособного участника разговора, она обращалась к Колмогорову.
— Что у тебя с головой? — делано удивился в свою очередь Чалый.
Вопрос, судя по всему, оказался не так прост.
— Да, что у тебя с головой? — подхватил Колмогоров.
— Ударился о штанкет. Нечаянно, — бесцветно произнес Куцерь.
— А за что его премии лишают? — продолжала выпытывать Надя, догадываясь уже, что ее приняли в компанию на роль необходимого по сюжету простака.
— За что тебя премии лишают? — опять удивился Чалый. Усевшись в стороне, у стены, он играл ключами.
Пытливый взгляд показал Наде, что красавец-артист, измученное, словно обескровленное лицо которого напоминало о мраморной бледности Аполлонов и Парисов, не находил в себе силы возмутиться.
— За что вас лишают премии? — спросила Надя как можно мягче.
— За то, что ударился о штанкет, — вмешался неожиданно Новосел. И когда Надя повернулась к нему в расчете на объяснения, небрежно оставил тему: — «Новые ведомости»… — припомнил он. — Послушайте, Надя, это ведь ваша газета в субботнем приложении… это вы опубликовали рассказ… «Психушка»?
— Вы читали? — всплеснула руками Надя, послушно, как чуткий партнер, сменив сразу и ногу, и ритм.
— И так проникся, что счел своим долгом показать газету Вячеславу Владимировичу, — отозвался Новосел, приглашая к разговору и Колмогорова.
— Ну, что вы скажете? — радовалась Надя. — Признайтесь, гениально! Я не знаю там… Бунин, Набоков, Пелевин…
— Кто это написал? Кто такой Зазиркин? — подхватил Генрих.
— Не знаю, не знаю! — возразила Надя. — Открытие.
— И заметьте, как просто! Ни слова лишнего!
— Зазиркин! Здрасте вам: Зазиркин! — весело озиралась Надя. — Господа, я собрала вас, чтобы сообщить пренеприятное известие: к нам прибыл гений. Инкогнито.
Надя смеялась. Сочувственное возбуждение Генриха убеждало ее, что она не ошиблась в тоне, хотя, может быть, и зря вопреки предупреждению помянула гения.
Надя посмеивалась, приглашая всех и каждого присоединяться к веселому трепу, но отчего-то уже и насторожилась. Она удивилась, когда обнаружила, как сильно, всем существом увлекающегося художника Генрих откликнулся на ее не лишенные лукавства замечания.
Чалый не видел газету и не понимал, о чем вообще речь, но ничему не удивлялся. С хладнокровием много всего испытавшего в искусстве и много передумавшего человека он не удивился бы даже и гению. Если бы таковой нашелся. Он верил, что существует немало талантливых никому не известных и закопавших себя людей. Он верил в талант и в скромность, как верят в редкую, известную по рассказам птицу.
На лице Куцеря, униженного самым предметом разговора, неумеренными восторгами по поводу какой-то дранной газеты, играла кривая ухмылка.
Колмогоров глотал лекарство.
— Сердце? — негромко спросил Чалый.
Колмогоров кивнул и запил таблетку глотком кофе.
— Может, воды?
— Гадость, — коротко, не желая распространяться, отозвался Колмогоров.
— А кофе? Кофе с таблетками. Ничего?
— Стимулирует. Наоборот, стимулирует.
Чалый покачал головой, но спорить не стал.
— Вячеслав, вы прочли? — обратился Новосел к Колмогорову.
Колмогоров полез в стол и достал вырезку — сложенный газетный лист с рассказом.
— Читал, — признал он наконец коротко.
— Вам не понравилось? — насторожился Генрих.
— Мне не понравилось.
Неприятно пораженный, Генрих держал возвращенную газету, как бы раздумывая, какое ей найти применение. Надя отлично Генриха понимала: равнодушная реплика балетмейстера горела у нее на щеках, как пощечина.
— Да ведь это, посмотрите, Феллини! — запальчиво воскликнула она. — Вы — творческий человек! Неужели вы не увидели?
Непривычная в этих стенах дерзость заставила всех смутиться.
— Это ж кино! Современное образное мышление! Вот это там: когда выходят на площадь. Все так увидеть — Феллини! — горячилась, не встречая возражений, Надя. — Уж это вы могли бы оценить — образное мышление?!
— Не люблю чернуху, — против ожидания вяло возразил Колмогоров.
— А вы, значит, как: искусство принадлежит народу?! — сказала Надя, подавшись вперед, чтобы убийственный шепот ее достиг ушей Колмогорова.
Колмогоров свел челюсти и потемнел, словно собравшись ответить резкостью, но промолчал. Он, казалось к общему недоумению, не находил слов.