Зеленая женщина
Шрифт:
— В зале.
— Геннадий на сцену. Денис?
Смерть Колмогорова спутала все дальнейшее. Потом Наде чудилось, будто она с самого начала ощущала нечто удушливое, тягостное, что теснило сердце, предвещая недоброе. Да и возможно ли, в самом деле, чтобы Надя оказалась глуха к сокровенным токам событий настолько, что ничего не предчувствовала?! Всякое большое несчастье не только искажает настоящее, задает направление будущему, но пускает метастазы и в прошлое. И вот прошлое — чистое и незапятнанное в своем неведении, мало и смутно в действительности что-то подозревающее, — это счастливое прошлое отравлено. Большое несчастье расчищает краски, добавляя света и тени. Оно делает толику счастья крупнее и ярче, чем оно было, и добавляет в это прошлое счастье — в прошлый покой и невинность — горечь знания и предчувствия.
Ничего еще не случилось, но все исполнилось зловещего смысла и покаяния.
Не успели начать репетицию — как тут же никем как будто бы не объявленный перерыв. Без всякого знака и распоряжения все заходили по сцене, заговорили, народ схлынул, растекаясь в коридоры.
Рослая девушка, которую Надя знала как помощника по связи с прессой, — Вероника Богоявленская, — в смелых рейтузах до колена, в тугой на животе и на полной груди кофте, появилась за кулисами, где стоял рояль. Она несла на подносе кофе, но не подала его Колмогорову, а вручила подвижному человеку в сером костюме с темным галстуком. То был еще один помощник Колмогорова, старый артист Валя Росин. На иссеченное морщинами лицо его набежала тень ответственности. Некоторое время он выжидал момент и наконец с подобающей скромностью предстал перед Колмогоровым — на никелированном подносе стояла укутанная полотенцем турка и чашка.
Церемониальная торжественность эта, впрочем, отдавала чем-то свойским. Проступала тут, тем не менее, деревенская простота нравов, которую как раз и ожидаешь в замке Синей Бороды, усмехнулась про себя не терявшая фельетонного настроения Надя. Профессиональная привычка, набитая беглым, необременительным письмом рука оказывала обратное воздействие и на самое мышление журналистки. Процесс письма порождал мысль. А верно усвоенный газетный тон определял жизненные воззрения.
Надя оглянулась, чтобы хихикнуть вместе с Генрихом, но не нашла его возле себя. Зато Колмогоров и вспомнил ее, и отметил:
— Хотите кофе?
Это был вежливый жест, который подразумевал, между прочим, нечто вроде извинения за все, что Надя нашла забавным.
— Подожди, Валя, — сказал он затем сообщнику. И пока тот держал поднос, достал из кармана пиджака упаковку с таблетками, потом другую, с другими таблетками, выдавил одну и положил в рот.
— Это не опасно? — спросила Надя, вспомнив замечание Чалого. — Адская — брр! — смесь: кофе, таблетки.
— Да… — жестом отмел сомнения Колмогоров. — Что в жизни не опасно? Вот вы стоите сейчас под пожарным занавесом.
Она посмотрела вверх, но ничего в сценической механике не разобрала.
— Двадцать тонн, — пояснил Колмогоров. — Прямо над вашей головой подвешено двадцать тонн. Не пугайтесь — надежно подвешено. Всякая случайность исключена. Лет… сколько, Валя?
— Лет… семнадцать… пятнадцать, — торопливо сказал и еще быстрее поправился готовый на все сообщник.
— Пятнадцать лет назад эти тонны наперекор всем вероятностям сорвались и ухнули как раз по тому месту, где вы так беспечно стоите. Проломило все до фундамента.
— Я так и думала, что вы будете мне угрожать, — засмеялась Надя.
— Никого не задело. К счастью, никого не задело, — заторопился успокоить ее сообщник Синей Бороды. Но, поколебавшись, вынужден был признать: — А могло бы убить. Совсем.
— Спасибо, Валя! — сказал Колмогоров.
Полотенце он развернул, но отвлекся на разговор, и вернул турку с кофе на поднос, где остались и начатые, помятые в кармане пачки с лекарствами. Минут пять спустя — если только Надя не напутала — она по-прежнему видела на рояле поднос и турку на нем, пустую чашку, лекарства. Приняться за кофе Колмогорову не дал носатый артист в красном, который надел в перерыве очки, после чего и стало понятно, на кого он похож: на озабоченного, задавленного зубрежкой студента. Потом Надя узнала имя: заслуженный артист Виталий Тарасюк. Запомнился он, впрочем, Наде не носом и не очками, а тем, как четверть часа назад возразил балетмейстеру. Остановился вдруг в ответ на особенно громкую, несдержанную реплику Колмогорова — следом смолк и рояль, все сбились — и сказал с выражением доктринерской обиды:
— Потому что кричите! Вы кричите — мы не слышим музыки!
Удивившись, Колмогоров некоторое время обдумывал это неприятное заявление.
— Хорошо, я молчу.
Но благих намерений его хватило лишь на несколько минут:
— Ну вот же, вот! Я молчал. Кто вам сейчас мешал?!
Теперь, в перерыве, они разговаривали как ни в чем не бывало: Тарасюк переспрашивал, Колмогоров энергично, с динамическими ударениями ему втолковывал:
— Не забывай, что ты Кола. На танец, на действие тебя хватает, а отошел два шага в сторону и забыл, кто ты есть. Ты всегда Кола, и когда у тебя пауза — тоже. Ты не ждешь своего такта — ты остаешься в роли.
Колмогоров вернулся к остывающему кофе, и достал, кажется, другую таблетку. Из той же как будто пачки, хотя тогда Надя не обратила на это внимания. Кто бы стал это замечать? Все помнилось ей отрывочно и не всегда последовательно. Колмогоров взялся было за турку, но и на этот раз ее отставил. Слонявшийся кругами в отдалении Куцерь, должно быть, выжидал, когда шеф останется один. Куцерь подошел, сложив беззаботную, но от некоторой однообразности выражения напряженную в своей беззаботности улыбку. Да и та пропала, когда он заговорил, а Колмогоров ответил — так коротко и резко, что даже Надя, следившая за переговорами с другого конца сцены, поняла, что ничего хорошего сказано не было. Белея марлевой повязкой, Куцерь настаивал. Колмогоров, отвернувшись, прихлопывал ладонью по роялю, словно отмеряя свои редкие, все более категоричные ответы. Там же, в сумраке закулисья, Надя признала как будто Антонову, которая маялась, ожидая случая обратиться к шефу или, может быть, приглядывая за Куцерем, чтобы тот не наделал глупостей.
И вот тут, наверное, если Надя впоследствии не перепутала, подвалил тот белобрысый, отмеченный несколькими прыщами, парень из кордебалета.
— Вы будете про нас писать?
— Да.
— А из какой вы газеты?
Она назвала.
— Напишите пострашнее.
— Это как?
— Как можно страшнее. Чем страшнее, тем лучше. Пусть там испугаются, — парень показал наверх, в небеса, — и нам зарплаты накинут.
— О-кей, о-кей… Постараюсь, — сказала Надя. — А вы сами не испугаетесь?
Значит, парень этот, что клеился к ней с уговорами написать пострашнее, все и спутал. И разговаривали они, скорее всего, уже не на сцене, а в коридоре; дежурный треп заставил Надю, однако, упустить много действительно важного, что происходило в это время в других местах.
— Колмогоров, — сказал Наде Генрих, — знает, чего хочет. У него не бывает, чтобы начал, потом похерил, перекромсал, впал в сомнения, захандрил. Творческих кризисов от него не дождетесь.
Прошел в сторону сцены, пронося с собой амбулаторное благоухание, Куцерь.