Зеленая женщина
Шрифт:
— Всегда?
— Намек, небрежный остроумный намек — вот все, что остается интеллигентному человеку. То есть нам с вами, Наденька.
Тут следовало бы остановиться и подумать, отыграть поразившую ее своим плетением мысль, но дух противоречия гнал Надю дальше.
— Все говорят, — возразила она, не оглядываясь на собеседника, но не различая и полотна перед собой, — я слышала от людей продвинутых… говорят, Колмогорова сделал Пищенко, его первый художник. Если бы не Пищенко, не было бы Колмогорова. Пищенко дал ему зрительный образ. Самое важное — образ первых балетов, которые вывели Колмогорова на орбиту. Это правда?
Новосел не отвечал. Она продолжала:
— Пищенко умер. Тогда и Генрих Новосел пригодился. Говорят, Колмогоров вытащил вас откуда-то из глуши. И, как это сказать… заапгрейдил.
Она оглянулась. И успела заметить, что он таки поморщился. Как от зубной боли.
— И охота вам всякую дрянь подбирать! — раздраженно отозвался он. — Кто кого куда вывел — дело интимное, не нам с вами судить, кто там был, извините, снизу, а кто сверху. Это все в темноте делается.
Несколько мгновений он молчал, словно подбирая еще более резкое выражение, и вдруг улыбнулся. Почти мило.
— Давайте не будем чепуху молоть, а давайте, Надюша, вместо того сегодня с вами поужинаем. В каком-нибудь укромном местечке. Где Наденьке будет хорошо и покойно.
— Заметано, — отозвалась она сразу.
Запнуться — значило бы признать слабость. Тут возможно было либо да, либо нет — без колебаний. Чтобы немножечко так его покусать в отместку, следовало поиграть для начала. Следовало слегка его приручить, чтобы потом поцарапать. На большее по счастливой своей незлобивости Надя не претендовала. И к тому же (иначе что было игру и затевать!) он по-прежнему ей нравился. Он занимал ее и тревожил. Она испытывала не исключающую и другие чувства досаду.
Небрежное «заметано», и вправду, все чудесным образом переменило. Замкнувшийся в превратном ожесточении, Генрих как будто бы удивился и заговорил чуть торопливей, чем можно было от него ожидать. Все это было Наде знакомо. И она вернула себе приятное расположение духа, основанное на уверенности, что мир все же рожден не из ночных сомнений, но из сиянья дня.
— Чай? Кофе? — спросил Генрих в суетливом возбуждении.
— Кофе. Мартини. Бейлис. Текила, — капризно подразнила его Надя.
Помешкав, словно не зная, за что хвататься, Генрих остановился возле буфетной стойки, заставленной принадлежностями для кофе, и открыл жестяную банку. Пустую, как обнаружилось, когда он заглянул внутрь и даже встряхнул банку для верности.
— А кофе наше все в прошлом. Черт! Ничего не осталось. Ничего… — произнес он уже с иной, потерянной интонацией, словно отключился от Нади, чтобы погрузиться в далекий от настоящего хоровод мыслей. — Чаем удовлетворишься?
Надя отрицательно покачала головой.
— А коньяком?
— Нет, нет, нет! Только мартини! Которого у тебя, разумеется, тоже нет.
В то самое время, когда Новосел запирал мастерскую, чтобы проводить Надю, Аня Антонова поймала Виктора для строгого, со злостью внушения. Она остановила его возле мужских гримерных — на перепутье, около лестницы и лифта, где сходились три коридора. Виктор кривился, со вздохом, в изнеможении от затянувшейся процедуры заводил темные воловьи глаза в потолок, но огрызнуться не смел, испытывая, может быть, даже потребность перетерпеть эти нотации как искупление. Он терпел. Хотя Аня сказала и закончила. И припомнила еще несколько сердитых слов, без которых нельзя было бы считать разговор исчерпанным. И сказанное опять повторила. А он все переминался с ноги на ногу и прислушивался краем уха к мощным лопающимся звукам оркестра, которые прорывались со стороны сцены.
Аня была в черном байковом костюме, из которого в театре не вылезала, — нечто просторное, без примет, уютное и поношенное. Годное на все случаи жизни, как монашеская ряса. Мятежные страдания Куцеря отмечала повязка на раненой голове и ковбойская шляпа за спиной.
— Всё, — жестко заключила Аня, помолчав. — Запомни. Ты не первый. Тарасюк тебя уже обошел. Хотя у него и половины нет, что тебе дано. Не первый! Запомни!
— Тарасюк! — фыркнул Куцерь. — Тарасюк, ха!
Продолжить он не успел. С той стороны коридора, где за высоким темным проемом вдали угадывалась просторная емкость кармана, шли две пожилые женщины в рабочих халатах. Они заторопились.
— Анечка, вы не знаете, где Генрих Михайлович? — окликнула одна из них.
«Не знаю», покачала головой Аня.
Запыхавшись, несчастными голосами женщины, две швеи, принялись толковать, что «он сказал». Снова грянул, заглушая слова, оркестр. Потребовалась некоторая сосредоточенность, чтобы уяснить дело: желтое платье с крылышками на плечах, которое принесли с собой женщины, они сшили из искусственного шелка, а не из натурального, как предполагалось. «Я не буду за это платить!» — бросил Колмогоров, и мастерицы не могли опомниться, не зная, как верить такой угрозе.
— Теперь этой желтой бякой только зад подтирать, — подтвердил, осклабившись, Куцерь.
Почему-то тут оглянувшись, в нескольких шагах за собой Аня обнаружила Майю Колмогорову.
— Здравствуйте, Аня, рада вас видеть! — ровно сказала она, подходя.
— Ой, здравствуйте! — воскликнула Аня с виноватым энтузиазмом. Встречая Колмогорову, она всегда запиналась, не зная, как ее называть: Майя или Майя Игоревна.
Виктор приложил руку к груди и прочувственно, как оперный любовник, поклонился.
— Майя Игоревна! — остановил он Колмогорову, когда та уже собралась пройти мимо — к выходу. — Я хочу к вам обратиться.
Аня бросила на него быстрый взгляд.
— Как психиатру. Психологу.
В лице Колмогоровой не выразилось ничего, кроме готовности слушать. Не было даже поощрения, вежливой улыбки.
— Вернее… Никаких голосов я пока что еще не слышу, — живо, с видимым удовольствием объяснял Куцерь. — Но… как-то надо в себе разобраться.
— Хорошо, — кивнула Колмогорова. — Я поговорю с коллегами, кто-то, наверное, сможет…
— Нет, нет, Майя Игоревна! Только вы, только вам бы я мог открыться!
— Вы уверены, что вам это нужно?
Аня опустила глаза, страдая.
— Майя Игоревна, — словно бы даже просиял Виктор, — нарушения эмоционально-волевой сферы, это серьезная проблема?
Простой с виду вопрос заставил Колмогорову задуматься. Чем и воспользовалась одна из мастериц, та что потолще, с бородавкой на щеке:
— Вячеслав Владимирович говорит: шифон!
— Генрих Михайлович! — громко воскликнула тут другая, глянув в сторону лестницы у лифта.