Зеленая женщина
Шрифт:
Повторить нападение Куцерь не успел — Кацупо перехватил его, подоспели и прочие. Виктор, впрочем, и не пытался особенно вырываться, только плевался. Своевременное вмешательство товарищей позволило Генриху обернуться, чтобы обозреть нападающего. Глянул — и полез под стол за телефоном, который куда-то там завалился.
— Алло, Вадик? Ты слышишь? — сорванным голосом сказал он, согнувшись. — Телефон упал… Телефон не пострадал…
— Пустите! — рванулся Виктор. Генрих осекся, но противник его метнулся к выходу. Держать не стали. — Пошли вы все на хрен! — бросил он напоследок и ринулся в полутемный коридор.
— Нет, ушел, удалился. У Вити сдали нервы, — сказал в трубку Генрих, поднявшись, и случайным движением, как бы ненароком, тронул зашибленный затылок.
На пределе слуха Аня, чудилось, различила шелестящий в трубке смешок. Засевший у себя в кабинете романист, надо полагать, смаковал подробности, оценивая их исключительно с литературно-театральной стороны. Он ничему не удивлялся и только поддакивал, когда Генрих, едва удерживая истерическое бульканье в голосе, перескакивая с пятого на десятое, пустился в объяснения, что за ключ, у какой двери они сейчас недоумевают, и в какой, простите, заднице застряло доморощенное следствие.
В самом деле, имея в голове хоть какой-то образ событий, имея надежду представить себе нечто цельное, следовало бы остановить Куцеря и задать ему пару вопросов. Этого не сделали. Не задевали и Аню — из брезгливого недоверия, кажется. Не хотели побуждать ее лишний раз ко лжи. Аня оказалась в пустоте. Подруги отводили глаза, парни глядели двусмысленно. Генрих болтал абы что. Завораживающий поток околесицы лишал ее способности что-то решать, она хотела уйти и оставалась, привязанная к телефону, к Генриху, к этой отупляющей болтовне, маялась среди не замечающих ее людей.
Отперли кабинет и всей ватагой в него вторглись. Никто не знал, зачем отперли, — все делалось само собой, без внятного замысла. Галдящие, как дети для храбрости, они ввалили в бесхозный кабинет Колмогорова со смешанным чувством горечи, душевной тяжести и какого-то тайного превосходства над мертвым: его нет, а мы есть. Он ушел, удалился в бесплотный мир прошлого, и все, что он сделал, вся жизнь его и труды, все над чем он горбатился: театр, балеты и самое имя его, память достанутся тому, кто поднимет. Нам.
У стены под окном нашли стопку свежеотпечатанных плакатов, их, верно, сегодня только и привезли: Ирина Елхова в красном и за ней хищным движением Виталий Тарасюк — бело-черный аббат.
Красных тонов пространство: вскинув вверх ногу, растянутая отвесной струной, всей стопой на земле и как будто той земли не касаясь, со смехом стремится куда-то прочь, влечет к себе Блудница из «Кармины Бураны».
Глянув, плакат обходили, словно стесняясь силы внезапного впечатления: пронзительной ясности звук фанфар среди житейской склоки.
Открыли зачем-то гардероб: пиджак, брюки, рубашка Колмогорова и галстук, внизу стояли слегка поношенные туфли.
— Хорошо бы проверить карманы, — предложил Тарасюк, разглядывая содержимое шкафа. Никто не откликнулся, и он, не решившись действовать в одиночку, оставил затею.
Двухтумбовый стол, кресло. Большой телефон, запредельно молчащий, — казалось, он поглотил и упокоил в себе голос Колмогорова.
— А вот его аптечка, — сказала Богоявленская, открыв полку с лекарствами. — Атенолол — два раз в сутки. И сустак-форте от болей.
Посмотрели аптечку с изрядным запасом начатых и не начатых лекарств. И опять никто ничего не тронул.
— Но, Вадим, подождите… — раздался неожиданно громкий голос Генриха. Задержавшись поначалу в приемной, он вошел в кабинет с телефоном возле уха. — У половины присутствующих нет алиби на звонок в редакцию. У меня нет, у Нади Соколовой, у Антоновой, да мало ли у кого — скучно перечислять. Не то, Вадим, не то… И вообще, остается лишь пробавляться психологией. Убийцу, сколько я понимаю, бросает то в жар, то в холод. Как вас, Вадим, когда вы пишете свои лучшие страницы. — Генрих замолчал на время. — Хорошо, хорошо, Вадим, принимаю. Только не перебивайте или я потеряю мысль… Анонимность — она же и безнаказанность. Но только уверился в безнаказанности — хочется сбросить жаркое одеяло. Человек — сволочь. Ему нужен зритель. И тогда даже, когда он демонстрирует презрение к людям. Кто-то должен это презрение оценить. Не потому, что игра. Не игра это, Вадим. Потребность. Физиология. Представьте, вы написали потрясный — отвал башки — роман. Никто не берется опубликовать — жмутся. Ну и черт с ними со всеми! Плевать! Но хоть один-то читатель ведь должен быть?! Кто угодно. Один читатель — и вы уже не один. А убийство, Вадик, — это посильнее романа. Так что узнайте, Вадик, кто позвонил в редакцию, и вы назовете убийцу.
— The person in question, — заметила вдруг Надя. Так непререкаемо звонко, что Генрих запнулся и дико на нее глянул. — Рассматриваемая персона… — пояснила она, с улыбкой оглядываясь на артистов. — Неудобоваримо, да? Рассматрива-ва-ва-е-мая? Кто эту тягомотину произнесет? И какой леденящий приговор: the person in question. Б-р-р! Когда я была в Лондоне…
Но Генрих утратил терпение и возвратился к телефону:
— Если вообще, Вадим, можно вести речь об убийстве. Все наши рассуждения имели бы смысл, когда бы речь шла об убийстве. А это не факт. Как убедительно объяснила нам Богоявленская. И с чего вообще началось, кто слово произнес? Кто первый сказал: убийство?
Одиночество, отвращение к болтовне Генриха, которую Аня ощущала как чистейшее словоблудие, подвинули ее в конце концов к грубой выходке. Улучив случай, она молча схватила свой мобильник и, преодолев сопротивление Генриха, вырвала. Потом обронила в пространство: пока, прощайте, отключила связь, не взирая на тревожное кудахтанье Вадима, и пошла к выходу.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
В гримерной Аня включила свет и сейчас же выключила, сообразив, что нынче ночью народ долго будет еще шататься по коридорам, неприкаянный и нетрезвый, — лучше не напоминать о себе. Оставленные в двери ключи, она вынула и заперлась изнутри. Скоро зазвонил Вадим.
— Ну что, Анечка, ты у меня элемент схемы. Приятный кружочек с сережками из двух тощих вопросиков, — сказал он в своей коробочке.
Аня готова была обрезать и Вадима, она чувствовала, что-то дрожит в ней и вот-вот сорвется. В эту минуту она готова была без оглядки, без жалости к себе и к Вадиму порушить все, что связало их в последние недели, ясно понимая при этом, что завтра уже — очень скоро — пожалеет о своей горячности. На счастье Вадим, словно почуяв опасность, перестал хохмить. Он счел нужным доложить ей о проделанной работе.