Зеленая женщина
Шрифт:
— Какая утрата, — говорит он через некоторое время.
— Невосполнимая, — отвечает женщина.
— Мне все кажется, это какая-то ошибка, — говорит тот же мужчина.
— Да, — сдержанно говорит та же женщина, — чувство.
— Чудится, — говорит другая, — если бы тебе не позвонили, не сказали, что умер, он бы жил.
Мужчина вздыхает.
Женщина вздыхает и тихонько приподнимается, чтобы сесть поудобнее.
— Не берег себя.
— Да, все мы вот как-то не думаем о себе.
— Не думаем.
— Подойди ближе, — говорит Мастер девочке.
Красный фонарь. Красный глаз, погрузивший всё в ватную, слегка душную — надушенную тревожными запахами тьму. Не сразу можно опознать стол, над которым нависла уродливая тень фотоувеличителя. Большой мутный в полутьме снимок — полуобнаженная модель, танцовщица из ансамбля «Светозар». Рядом такого же размера ватман — просматривается зализанный рисунок — ученическая попытка воспроизвести модель в графике.
— Стань сюда и сравни, — говорит Мастер девочке. — Художник — это способность видеть. Не уловишь, не увидишь… Не знаю, как уж тогда мама будет тебя поступать. Сможешь ты поступить? Это вопрос.
Девочка подходит. Прикосновение локтей. Девочка смотрит на фото и на свой рисунок, но не понимает, что нужно видеть.
— Темно, — говорит девочка детским голоском. В нем и следа нет прежней высокомерной нотки.
— Гейнсборо, — говорит Мастер, — великий английский живописец…
— Я знаю… — торопится она.
— Гейнсборо, — повторяет он, обнимая девочку за плечо и легонько к себе прижимая, — начинал портрет в темноте. При задернутых шторах, при свечах. Он считал, в полутьме на отвлекаешься на мелкие подробности, которые на первом этапе не столь важны и только мешают восприятию общего. Важно уловить целое.
Тоненькая, как подвальный стебелек, девочка вытянулась не многим ниже Мастера, она податливо клонится:
— Конечно, я понимаю.
— Все дело в цельном видении, — продолжает Мастер, приободрив девочку ласковым пожатием. — Я хочу научить тебя видеть цельно. Все пространство листа… Ты хочешь научиться?
— Я… надеюсь. — Голосок дрожит, в нем мольба.
— Давай посмотрим вместе. Так удобнее. — Он берет ее податливую руку и кладет себе на поясницу. Вялая, робкая поначалу руку неуверенно пристраивается, девочка обнимает Мастера чуть крепче и по-детски к нему жмется. Они склоняются к листам. — Как отнестись, например, к мочке уха, к губам, к уголкам губ? — говорит он довольно глухо.
— Как? — лепечет она, не понимая вопроса. Она плывет.
Он тоже несколько возбужден, но уверенно держит нить разговора.
— Любая деталь важна. Любая деталь ценна, — говорит он. — Любая деталь… — Он потискивает узкие плечики, отчего девочка прижимается к нему еще теснее, как будто от чего-то спасаясь. Прижимаясь к Мастеру в судорожной потребности защиты. — Любая деталь ценна — она дает возможность установить пространственные соразмерения и масштабы. Понимаешь?
— Пространственные со… соизмерения и масштабы?.. Соизмерения?
Продолжительное молчание. С холодной сладостью на душе он слышит возле своей груди колотье маленького сердечка.
Они еще ни разу не посмотрели друг на друга.
— Ну-ка глянь, — глухо говорит он, распрямляясь, и она тоже, поспешно, чуть только запоздав, повторяет показанную позу. — Глянь, что у меня тут, — он поводит свободной рукой в сторону ширинки. — Испачкался о край стола что ли?
— Ничего… — лепечет она, не поднимая глаз.
— Посмотри.
Она тотчас же перестает его обнимать — словно рада освободиться — и опускается на колено, чтобы вплотную рассмотреть ширинку.
— Пыль какая-то. Стряхни, — говорит он повелительно.
Она почти не шевелится, изучая ширинку. Слышно сдержанное дыхание. В душном полумраке красного фонаря не многое можно рассмотреть.
— Жизненный материал служит основой художественного познания, — говорит Мастер, вполне овладев собой — голос звучит наставительно и ровно. Властно. — Материал учит видеть, находить значение реального мира… — Ломкими бессильными пальчиками она осторожно, со страхом касается ширинки и чувствует под ней что-то горячее, набухающее. — Да-да… стряхни… Материал учит видеть, находить емкость, плотность, характер поверхности… Понимаешь ты?.. Учит вырабатывать свое отношение к бытию вещей… — С легким, едва уловимым стоном Мастер на мгновение смолкает, чтобы продолжить уже не столь твердо: — Мир ведь, девочка, только хаос… только хаос… из которого мастеру предстоит создать всё…
……………………………………………………………………..
(Далее должен был бы следовать, как удостоверилась Аня, глянув в оригинал, большой кусок текста, в газете опущенный.)
В зажатой коленями домов щели возникает легкий мазок цвета — красный. Краска неспешно течет, разрастается, и видно, что это красный — оттенки красного без примеси других цветов. Внизу узкая черная полоса — люди, выше — слегка трепещущая полоса красного. Черное и красное так далеко, что не слышно ни гула шагов, ни голосов.
Спинка сиденья откинута, но растянуться все равно нельзя, она полулежит, раскинув руки и наблюдая за ним из-под опущенных век. Он пытается стянуть джинсы и, убедившись, что они узки в щиколотках — на кроссовках застрянут, пыхтит над шнурками, оставив спущенные штаны комом. В машине тесно, он прилаживается стать на колено, неловко согнувшись, задевает что-то локтем: е…. т… м…! Кажется, она иронически за ним надзирает, прищурив холодные глаза, но рука уже выдает нетерпение, она цепляет пальцем резинку трусов, подвигает их ниже, пока он там чертыхается, стаскивает, не распустив толком шнурки, кроссовку.
— Мама! — взвизгнула девочка. — Ой, больно, больно! — хнычет она плаксиво и не хочет вставать.
Будто поперхнувшись, мать со сдавленным стоном бросается к дочери и рывком поднимает ее с асфальта. Коленка содрана: полосатая грязь, крошечные капельки крови.
— Бедной девочке больно, — причитает мать, — вава, вава, больно! — Она дует на коленку, сильно напрягая щеки. — У собачки болит, у кошечки болит, у нашей девочки не болит! — частит она, пытаясь предупредить рев. Но теперь, в объятиях матери, девочка только-то и расположилась реветь, она хнычет и, готовая уже завыть, искоса поглядывает на прохожих.