Зелёное, красное, зелёное...(Повесть)
Шрифт:
А тем временем казаки с боем дошли до Бахчисарая; много их полегло в том краю, только одного Опанаса заколдованного сабля вражеская не брала — как замахнется басурман, так его, Опанаса, вроде бы и нету на коне. Только конь волнуется, бегает, ржет. Дивился Опанас: что это за чудо, что он для басурманской шашки заговоренный? И так привык, что и не защищался от врагов, просто рубал их и смеялся…
Но в одном бою ударил его саблей вражина, и упал он на траву бездыханный, кровью чистой залил он гриву белого коня своего. Поскакал тот конь домой. Увидала его девка-чаровница, и сжалось ее сердце: «Что ж я наделала, горе мне, горе!»
А дело
Ждала милого три года, да как-то вечером шла с колядок, глянул на нее чернобровый казак приезжий, как огнем обжег. Забыла чаровница свой зарок и глянула на парня нового с любовью.
Наутро встала — голова кружится, сама не знает, что с нею. А тут конь заржал. Выбежала — грива у него в крови. Все поняла, закричала, побежала к ставку. Бросилась в прорубь. Навсегда пропала. Только летом выходит, когда кони в ночном, гриву все заплетает белому коню, а когда нет белого, плачет так в голос, что люди крестятся и ставни запирают покрепче…
Таврия! Так называли в старину Крым и юг Украины. Туда ходили в походы наши деды. Там был ранен мой отец, когда выгоняли Врангеля. Там летал я наперехват немецких «юнкерсов» в Отечественную.
Легенда бабки Параски, воспоминания моей мамы, дневник моего друга, моя память — все это сплелось в одну нить, которая туго связала нас с нашими предками.
И я вспоминаю, как меня сбили во второй раз.
Я сел в горящем самолете на выжженное солнцем поле, отполз по колючей траве, пахнущей горячей полынью степи, и, когда самолет взорвался, обессиленно закрыл глаза. А когда открыл их, в небе Таврии парил орел, царственный и спокойный, как будто не было войны, словно это он сбил меня в небе и теперь торжествовал победу.
Я поднялся на ноги и пошел на восток. По дороге я видел норки сусликов и мышек полевых, белые пятна высохших соляных озер, которые блестели под солнцем, как слюда. Марево клубилось на горизонте. Далеко на западе глухо ухали орудия. Часа через два я дошел до наших.
В командирской землянке было прохладно и темно. Полковник играл в шахматы с военврачом, выставив доску к дверям. Светлый клин лежал на клетках доски и голове полковника, подпертой рукой с нашивками на рукаве. Я заметил, что двух белых пешек у него не хватало, их заменяли металлические пуговицы от гимнастерки.
— Сдаюсь, — мрачно сказал полковник.
Когда я представился полковнику и его партнеру и расположился на отдых, военврач, которого я поначалу как следует не рассмотрел, взял пуговицу со стола и начал пришивать ее, стянув с себя гимнастерку. В свете дверного проема передо мной маячила костистая спина с большой темной родинкой на правом плече, величиной с блюдце. Он что-то говорил полковнику, и тот назвал его Иосифом… Родинка и имя напомнили мне Иосика Самборского, дрыгающего ногами в траве, с носом, вымазанным вареньем.
— Простите, товарищ военврач, как ваша фамилия?
— Самборский, — ответил он.
Так мы встретились с Иосиком на фронте. Странно, но на свету я сразу узнал его, хотя прошло более десяти лет. Только виски у него были совсем седые, и был он молчалив.
Позднее я узнал, что тетю Сару, которая кормила нас вареньем, добрую тетю Сару, его мать, зверски убили фашисты в Вильно, где застала их война, а отца он похоронил в Белоруссии, пробираясь
Сейчас Иосиф сидел сгорбившись, седоголовый, грустно улыбающийся, и тихим голосом читал стихи Пушкина. Мы с полковником слушали его:
…Журчит во мраморе вода И каплет хладными слезами, Не умолкая никогда. Так плачет мать во дни печали О сыне, падшем на войне.Слово «падший» мне не нравится: теперь говорят «павший». Это я «падший», с неба упал. «Падший ангел»… А Иосиф читает:
Настала ночь; покрылись тенью Тавриды сладостной поля; Вдали, под тихой лавров сенью Я слышу пенье соловья; За хором звезд луна восходит; Она с безоблачных небес На долы, на холмы, на лес Сиянье томное наводит…И мне становится грустно.
Я помню Бахчисарай. Мы приезжали сюда с мамой и папой. Он запомнился мне тогда только невыносимой жарой, собаками в репьях, которых мне не разрешали гладить, и тем, что все было «закрыто на ремонт», в том числе знаменитый фонтан.
Отъехав в поле, почему-то долго стояли. Все вышли на рельсы и бросились рвать дурманяще пахнувшие цветы — фиолетовые и розовые. Папа нарвал целый букетище, но проводник заставил выбросить их:
— Что вам, жить надоело?
В соседнем купе стало плохо какой-то женщине. Это были «лекарственные травы». Вот и все, что я помнил о Бахчисарае.
А теперь он у немцев. И кажется, что они оскорбили даже Пушкина…
Ночью полковник и Иосиф попрощались со мной. Проводник — солдат морской пехоты — повел меня к морю.
В скалах, едва видных на фоне моря, был проход. Мы спустились по тропке к самой воде. Там меня ждал катер.
Моряки в штормовках с капюшонами были похожи на монахов. Они молчали всю дорогу. Катер шел быстро. Берег долго был виден темной, неровной полосой. Потом я спал, укачанный крупной волной.
Прощай, Таврида!
ОПЯТЬ САШИН ДНЕВНИК
Листки, оборванные и обожженные по краю, кончились. Далее шла тетрадь. Синяя, с рисунком по обложке: кот ученый ходит вокруг дуба. И стихи пушкинские.
Я перевернул обложку и начал читать не отрываясь.
1 ноября.
Плохо сплю. Может быть, потому, что не могу забыть прошлой и позапрошлой ночи. Мы ходили за ранеными в Керчь. В середине пролива опять нас бомбили. Первая же бомба чуть не опрокинула катер. Нас залило, и катер дал крен. Это было на обратном рейсе. Вторая бомба разметала соседнюю баржу. Мы спасли человек пять, трое из них раненые. Все остальные пошли ко дну. Люди кричали и тонули. Ничего не было видно. Мы шли с большой перегрузкой и зачерпнули здорово, не могли останавливаться. И кто-то из наших раненых отвратительно крикнул: «Не берите их! Мы потонем!» Он так кричал, что Гриша Близнюк дал ему по морде. Сегодня в санатории имени Крупской хоронили четверых наших раненых. И того, что кричал, тоже… Видно, сдают нервы. Лучше бы меня взяли на фронт!