Зеленые тени, Белый Кит
Шрифт:
Как будто в знак приветствия, солнце десятками своих отражений вспыхнуло в десятках окон. Ослепленный, водитель резко нажал на тормоза.
Я сидел, зажмурив глаза и облизывая губы, вспоминая свой первый вечер в Гринвуде.
Дверь открыла Нора собственной персоной, совершенно голая.
— Герцогиня, вы поспели как раз к шапочному разбору, — возвестила она.
— Ерунда! А ну, сынок, подержи. Это тоже. — И тут герцогиня молниеносно в три приема сбросила с себя одежду прямо в дверях и стала как очищенная
Я стоял как вкопанный с ее одеждой в руках.
— Ну, парень, настал твой смертный час, — прокаркала герцогиня и преспокойно вошла в дом и исчезла в толпе изысканно одетых гостей.
— Меня побили моим же собственным оружием, — воскликнула Нора. — Что ж, теперь, чтобы выдержать конкуренцию, надо одеться. Жаль, а я так надеялась, что у вас челюсть отвиснет.
— Что вы, она и сейчас у меня еще отвисает, — заверил ее я.
— Идемте, поможете мне одеться.
Мы ходили по спальне, путаясь ногами в ее разбросанной одежде, которая источала тончайший мускусный аромат.
— Подержите мне трусики, я в них влезу.
Я залился краской. А потом разразился хохотом, не в силах справиться с приступом смеха.
— Прошу извинить, — выговорил я наконец, застегнув ей на спине лифчик. — Бывает же такое, еще только вечер, а я вас одеваю. Я…
Где-то хлопнула дверь. Я стал озираться по сторонам в поисках герцогини.
— Исчезла, — пробормотал я, — дом уже поглотил ее.
В самом деле, все, что она напророчила, сбылось; я увидел ее снова только в понедельник, хмурый и дождливый. Она уже не помнила ни как меня зовут, ни моего лица, ни меня самого.
— Боже праведный, — вырвалось у меня, — что это? А это?
Все еще одевая Нору, я подошел с ней к дверям библиотеки.
Внутри все сияло как в ослепительном зеркальном лабиринте. Гости обернулись.
— Вот это, — показала Нора, — русский балет. Только что прибыли. А слева венские танцоры. Божественный подбор исполнителей. Соперничающие танц-банды из-за незнания языка не могут дразниться и ехидничать, вот и приходится им весь свой сарказм изливать в пантомиме. Отойди в сторонку, Вилли, валькирии должны превратиться в девушек с Рейна. А вот эти мальчики как раз и есть девушки с Рейна. Побереги тыл!
Нора оказалась права.
Битва началась.
Нежные, хрупкие лилеи с ревом, рыком, воем и визгом наскочили друг на друга, а потом, обессиленные, расползлись, рассыпались, разбежались по десяткам комнат, десятки дверей залпом захлопнулись за ними. Мерзость стала мерзким альянсом, а мерзкий альянс превратился в горящую, пылающую, пышущую бесстыдством страсть. Хорошо хоть Господь потрудился убрать все это с глаз долой.
Все смешалось в блестящей, сверкающей круговерти писателей, художников, поэтов, хореографов, пронеслись-промелькнули суббота с воскресеньем.
И меня захлестнул телесный водоворот и безудержно понес навстречу унылой реальности понедельника, удручающей, как засидевшаяся в девицах тетушка.
Сколько лет, сколько вечеринок канули бесследно! И вот я снова здесь.
Высится громада Гринвуда, все затаилось.
Музыка молчит. Машины не подъезжают.
«Э, что за новое изваяние там на берегу? — спросил я себя. — Новое? А вот и нет. Это же…»
Сама Нора. Сидит одна, подобрав ноги под платье, на ней лица нет, и смотрит как завороженная на Гринвуд, как будто это не я приехал, словно и нет меня вовсе.
— Нора?..
Но ее глаза застыли, они видят только замок, его стены, замшелые кровли и окна, в которые глядится бесстрастное небо. Тогда я обернулся и посмотрел на замок.
Что-то было не так. Может, замок осел фута на два? А может, это земля осела вокруг замка и он остался на мели, покинутый, на леденящем ветру? Может, от землетрясения стекла перекосились в рамах и теперь каждому входящему в дом гостю окна корчат рожи и гримасы?
Входная дверь была распахнута настежь. Меня коснулось дыхание дома.
Коснулось едва-едва. Вот так же бывает, проснешься среди ночи и слышишь теплое дыхание жены и вдруг цепенеешь от ужаса, потому что это не ее дыхание, не ее запах! Хочешь растолкать ее, окликнуть. Кто она, что она, откуда? Сердце глухо колотится в груди, а ты лежишь, не можешь уснуть. Рядом кто-то чужой.
Я зашагал по лужайке, и в окнах замка мгновенно ожила тысяча моих отражений, шагающих, чтобы остановиться над головой Норы.
Я и тысяча моих подобий тихо уселись на траву.
Нора, милая Нора, думал я, мы вместе, мы снова вместе.
Тот первый приезд в Гринвуд…
А потом мы виделись изредка, мимоходом, подобно тому как мелькают в сутолоке толпы знакомые лица, как влюбленные, разделенные проходом в электричке, как случайные попутчики в поезде, который свистит, возвещая о скором приближении станции. Мы держались за руки или позволяли своим телам вжиматься друг в друга до боли под натиском толпы, которая вываливается на остановке из битком набитого вагона. А потом, вынужденно, никаких прикосновений, ни единого словечка, ничего — и так годами.
Или же, бывало, каждый год мы разбредались каждый в свою сторону, как в полуденный зной. Нам и в голову не приходило, что мы можем вернуться, что взаимное притяжение еще приведет нас друг к другу, еще столкнет нас. Уходило еще одно лето, закатывалось солнце, и Нора возвращалась, волоча за собой пустое ведерко для песочка, возвращался и я с побитыми коленками. Пляжи опустели, окончен странный сезон. Остались мы одни, чтобы сказать: «Привет, Нора». — «Привет, Вильям». А ветер тем временем крепчает, море мрачнеет, словно из пучины поднялось огромное стадо осьминогов и замутило воды своими чернилами.