Зеленый лик
Шрифт:
– И все это так и описал в своих показаниях Айдоттер?
– В том-то и дело. – Доктор Дебрувер широко улыбнулся. – Когда стало известно о преступлении, свидетели, то есть лица, обнаружившие одну из его жертв, бросились в квартиру Айдоттера, намереваясь разбудить его, но тот, конечно же, лежал без сознания. Чистой воды симуляция. Если бы он действительно не был причастен к содеянному, то как же он узнал, что девочка была не просто убита, а заколота сапожным шилом. Тем не менее он ясно заявил об этом в своих признательных показаниях. Ну а то, что он взял на себя и вину за убийство девочки, имеет весьма прозрачную
– Каким же образом этот старикашка спланировал свое нападение?
– Уверяет, что взобрался по свисавшей в канал цепи, влез в окно и свернул шею сапожнику, шагнувшему к нему с распростертыми объятиями… Вот такая ахинея.
Сефарди призадумался. Выходит, его первоначальная версия о том, что Айдоттер выдал себя за убийцу, дабы соответствовать воображаемой миссии «Симона Крестоносца», лишена оснований. Допустим, психиатр не врет. Откуда же Айдоттер мог знать такие детали, как шило? Неужели со стариком сыграл шутку трудно объяснимый феномен бессознательного ясновидения?
Сефарди собрался поделиться своими подозрениями в отношении зулуса как вероятного убийцы, но едва он раскрыл рот, как содрогнулся от какого-то толчка, словно кто-то изнутри ударил его в грудь, заставив мгновенно замолчать. Это было отчетливое, почти осязательное ощущение. Однако Сефарди не придал ему особого значения и только спросил у психиатра, нельзя ли поговорить с Айдоттером.
– Собственно, мне следовало бы отказать вам, поскольку – и это известно судейским – незадолго до криминального события вы были у Сваммердама. Но если для вас это так важно… Принимая во внимание вашу безупречную репутацию в научном мире, – добавил эксперт с неумело скрытой завистью, – я, так уж и быть, превышу свои полномочия.
Он позвонил и велел охраннику проводить Сефарди в камеру.
Сначала он увидел старого еврея через глазок в стене. Тот сидел у зарешеченного окна и смотрел в брызжущее солнечным светом небо.
Услышав шум открываемой двери, старик вяло поднялся.
Сефарди быстрыми шагами двинулся навстречу ему и пожал руку.
– Повидать вас, господин Айдоттер, меня побудили прежде всего чувства единоверца…
– Идинаверца, – почтительно пробормотал Айдоттер, расшаркиваясь.
– К тому же я убежден в том, что вы невиновны.
– Невиновны, – эхом вторил старик.
– Боюсь, вы не доверяете мне, – помолчав в ожидании более подробного ответа, продолжал Сефарди, – на этот счет можете быть спокойны, я пришел к вам как друг.
– Как друг, – механически повторил Айдоттер.
– Неужели вы мне не верите? Это огорчает меня. Старый еврей потер лоб ладонью, словно отходя от сна.
Затем он прижал руку к сердцу и, заикаясь, раздельно и с явным усилием не сбиться на диалект, произнес:
– У меня… нет… никакой враг… откуда ему деться? Если вы говорите как друг, где мне взять хуцпе [54] сомневаться.
54
Дерзость, бесстыдство (евр.).
– Вот и славно. Это меня радует. А посему буду говорить с вами откровенно, господин Айдоттер. – Сефарди сел на предложенный ему стул
– Положения, – чуть слышно подтвердил арестованный.
Доктор выдержал паузу, вглядываясь в старческое лицо, оно смотрело неподвижно, словно высеченное из камня, без тени какого бы то ни было волнения.
Одного взгляда на глубокие скорбные морщины было достаточно, чтобы понять, сколько страшных бед привелось пережить этому человеку. Но каким странным контрастом на этом фоне казался детский блеск широко раскрытых черных глаз! Сефарди повидал на своем веку русских евреев, но ни один из них не смотрел такими глазами.
В скудно освещенной комнате Сваммердама он этого не разглядел. Он ожидал увидеть сектанта, обезумевшего от фанатизма и самоистязания, но перед ним сидел совсем другой человек. Черты лица не отличались ни грубым рисунком, ни отталкивающим выражением хитрости, что в общем свойственно типу русского еврея. В них прежде всего запечатлелась необычайная сила мысли, хотя сейчас она как будто дремала, сраженная жуткой духовной апатией.
У Сефарди в голове не укладывалось, как вообще мог этот человек, в котором безобидность ребенка усугублялась старческой немощью, заниматься торговлей спиртным в квартале со столь определенной репутацией.
– Скажите, – мягким дружеским тоном начал Сефарди свой неформальный допрос, – как вам пришло в голову выдать себя за убийцу Клинкербогка и его внучки? Вы хотели кому-то помочь?
– Кому помочь? Мне помогать некому. Я убил обоих. Я, говорят вам.
Сефарди решил подыграть ему.
– А почему вы убили их?
– Ну… из-за тысячи монетов.
– Где же эти деньги?
– Меня уже спрашивали эти гаоны [55] . – Айдоттер указал большим пальцем в сторону двери. – Я не знаю.
– И вы не раскаиваетесь в содеянном?
– Раскаиваетесь? – старик задумался. – Зачем раскаиваетесь? Тут моей вины нет.
На сей раз задумался Сефарди. Это не ответ сумасшедшего.
– Разумеется, вам не в чем себя винить. Ведь вы ничего не совершали. Вы были в постели и спали. А все происшедшее возникло в вашем воображении. И по цепи вы не взбирались. Это сделал кто-то другой. В ваши годы такое не под силу.
55
Мудрец, ученый раввин. Здесь иронически: умник (евр.)
Айдоттер немного помялся.
– Значит, вы думаете, господин доктор, я никакой не убийца?
– Конечно нет. Это же ясно как божий день. Старик с минуту помолчал и совершенно спокойно ответил:
– Ну что ж. Неглупо.
Его лицо не выражало ни радости, ни облегчения. Казалось, он даже не удивился.
Дело принимало еще более загадочный оборот. Если бы в сознании Айдоттера хоть что-то переменилось, это можно было бы заметить по его глазам, которые были все так же по-детски распахнуты, или по оживлению мимики. Притворством же здесь и не пахло: старик воспринял слова о своей невиновности как скучную банальность.