Зеленый мост
Шрифт:
Дома было шумно так, что даже из-за двери слышно, как ругаются родители. Мишка прижалась ухом: нет, орут не на Катьку или Митьку, а друг на друга. Мишка вздохнула и тихонько вошла, бесшумно разулась, сняла куртку. Сегодня ругань шла про продажу участка бабушки Дины, краснодарской, отцовой матери, которая умерла летом. У Мишки заныло внутри, как всегда, когда кто-то упоминал про бабушку. И про то лето. Жара, мухи, тёмная комната… Ой, нет. Она отдёрнула память от сознания, напомнила себе: тут зима и холодно. Тут – хорошо. Взяла себя в руки и прокралась в детскую.
Катька и Митька притаились на нижней кровати. Катька, против обыкновения, не сидела, уткнувшись в телефон, а смотрела в пустоту. Перевела взгляд на Мишку: глаза обалделые, пустые, бессмысленные, сама бледная и какая-то взмокшая. Видимо, ей попало опять. За что или не за что – Мишке стало неважно. Катька – отвратительная младшая сестра, тряпичница, сладкоежка и грязнуля, просто зараза и тварь подколодная, а не сестра, но вот когда она после родительских выволочек такая пришибленная и полудохлая, то к горлу подкатывает злость на родителей и душит так, что слова не сказать – как позапрошлым летом, когда… Подвал этот… Когда Катька потом месяц не разговаривала и была похожа на тряпку. А с отцом она до сих пор не разговаривает. Сама Мишка, в общем, тоже… Ну ему тоже нечего им сказать. Только ругаться умеет.
Митька, жутко неподвижный, сидел, свесив с кровати ножки в сползших носках, и бессмысленно щёлкал дверками металлической машинки.
– Давно? – спросила Мишка у Катьки.
Она мотнула головой. Потом кивнула. Потом опять мотнула и пожала плечами. Открыла рот и закрыла. Вышибло из девчонки ум опять. Надо их отсюда увести.
– Одевайтесь, – велела Мишка. – Пойдём погуляем. Прилично одевайтесь, как в кино.
Каникулы, в кино мультики; может, отпустят… Боясь задуматься, она вошла на кухню к родителям: сидят за столом, злобно уставившись друг на друга, шипят. Полная раковина грязной посуды, на плите выкипевшая кастрюля залила всё красно-бурым свекольным отваром.
– Мам, пап. Я сдала. Дайте денег на кино по двести рублей, мы на мультики сходим.
– Какие «по двести», это что же, уже шестьсот? Да как тебе не стыдно, зараза такая бессовестная, и так денег ни на что не хватает, – завелась, срываясь на визг, мать. – Вон, у папаши проси, может, хоть на детей раздобрится!
– Пап, я могу их отвести, а сама в фойе посижу подожду, тогда только четыреста…
– Нет у меня лишних денег, – буркнул отец. – Вы и так меня заживо сожрали, а я ещё молодой, я пожить хочу! Поняла? – вызверился он на мать. – Только и знаю, что пахать, а ты? Обед нормальный сварить не можешь, будто правда жрать нечего!
– Да обеда на те деньги, что ты даёшь, одному Митьке не хватит! Да если б я не добавляла!
Мишка посмотрела на злого отца, на потную мать и пожала плечами:
– А вы думали, как будет? Что вы хотели? Дал бог зайку, даст и лужайку? О чём вы думали, когда троих нарожали? – и вышла из кухни, вся гордая. Бросила через плечо: – Мы гулять пошли. А вы тут хоть заживо друг друга сожрите.
Без спешки, чтоб не показывать родителям, как страшно, что они вбегут, остановят, надают пощёчин, Мишка собрала мелких. Пальцы дрожали. Катьке, обычно сообразительной, приходилось подсказывать, что надеть, а Митьку пришлось одевать, как куклу, хотя он, пятилетний, давно умел всё делать сам. Увидев на столе остатки распотрошённого новогоднего подарка с конфетами, Мишка собрала оставшиеся карамельки и вафли в рюкзак на всякий случай. Обед пока что не светит.
Зато на улице светило солнышко, пусть низкое, тусклое – Мишка уж и забыла, когда его видела, наверно, ещё до Нового года. Тучи расползались прочь, таяли; небо стало синим-синим и глубоким. С Невы дуло, даже во дворе пахло холодной водой, и они обошли дом, чтоб посмотреть на Неву: ни льдинки. Зимы нет. Простор сине-серой Невы; ближе плотный, в пыли, правобережный поток машин на набережной; далеко-далеко, как в другом мире, сверкающая левым боком на солнце башня Лахта-центра, а тут – горячий запах эспрессо и капучино из кофейни. Из-за этого запаха до слёз хочется скорей стать взрослой, чтоб свои деньги и можно тратить их на кофе… Сидеть в кофейне и думать о чём-то дельном, взрослом… Солнце, как всегда в январе, висит прямо над собором на том берегу. Какая ж это зима, если плюс три градуса и вместо снега – пыль? Это и не зима. Так просто, календарь показывает зимние месяцы.
Они долго гуляли в соседнем дворе, где были качели и горки. А то в их дворе ничего нет. То есть и двора нет. Один подъезд в башне, на первых двух этажах – грязный большой магазин, и выход из подъезда сразу на асфальтовое пятно, заставленное машинами. Вообще можно спуститься по неровным, за полвека чуть съехавшим с места гранитным ступеням на нижний двор, который считается принадлежностью их дома, но там – только деревья на лысых газонах, а по сторонам – встроенные в цокольные этажи мясной ресторан, магазин зоотоваров и ещё какое-то странное заведение, где летом гнездятся бородатые байкеры и стоят прямо на газоне громадные мотоциклы. Мишка летом боялась даже поверху проходить: байкеры всё ели и ели мясо из ресторана, как голодные людоеды. Хорошо, что сейчас этим дядькам в чёрной коже, похожим на бородатых черепашек ниндзя, несезон, и во дворе только лужи и собачьи какашки… А с четвёртой стороны под мостом – выезд сразу на набережную, узкий тротуар и всё, поток машин – страшно. Недетский двор.
А в соседском, с игрушечными домиками – тихо и хорошо. Митька ожил, бегал, лазил по горкам. Катька грустно скрипела качелями, но, когда во дворе сошлись две собачницы, одна с лабрадором, другая со щенком ризеншнауцера, подлизалась к тётенькам и поиграла с собаками, побегала, бросая мячик щенку. Митька гладил терпеливого пожилого лабрадора и что-то говорил ему в мягкие уши. Пёс моргал и медленно мотал хвостом, нюхал Митьке ладошки.
Потом собачницы ушли, Митька расстроился, и Мишка усадила его на качели, стала качать и рассказывать, как старый пёс нагулялся и хочет спать дома на коврике.
– Я бы тоже уже поспал дома хоть на коврике, – задумчиво сказал Митька.
Мишка дала ему конфету, а Катьке – вафлю. Потом наоборот. Себе взяла карамельку. Нос у Митьки стал холодный и лапки тоже. Катька переминалась возле качелей, потом отошла к скамейке и присела нахохлившись. У Мишки замёрзли ноги и уже настолько, что мантра «холодно – это хорошо» больше не помогала. С Невы дуло в щели между домами, из подвалов выползала тьма. В окнах домов светилась яркая, тихая, нормальная чужая жизнь. Ветки старых чёрных деревьев оцепенело, однообразно покачивались, а внизу во тьме, казалось, ходит кто-то чёрный. В огромных окнах новой библиотеки в соседнем доме, близнеце их собственного, так ярко сиял свет, что стало понятно – уже сумерки. Вот бы они жили в этом доме, где на первых этажах библиотека, а не в том, где грязный магазин, в который мама не разрешает даже за хлебом заходить, чтоб не принести домой заразу. С библиотекой-то и вся жизнь, наверное, стала б совсем другая… Ой. Библиотека. Книжки. И ещё не поздно, ещё рабочий день! Туда можно!!
– Там, – она ткнула пальцем в библиотеку, – есть детский отдел. И много-много книжек с картинками. Идём?
– Я домой хочу, – беспомощно сказал Митька. – То есть домой не хочу, но хочу дедморозовский конструктор. Как ты думаешь, папа, когда нас выгонит, конструктор ведь не отберёт? Или себе оставит?
– С чего это папа нас выгонит? – замирая, переспросила Мишка.
– Он так маме сказал: «Убирайся со всеми спиногрызами на все четыре стороны»!
Катька подошла и молча кивнула, беспомощно глядя на Мишку. Отвела глаза, порыла башмаком подмёрзший песок у столбика качелей и снова взглянула – глаза сухие, злые и несчастные.