Зелёный велосипед на зелёной лужайке

Румарчук Лариса Ильинична

Но подует другой ветер, пробежит мальчишка, пролетит тополиная пушинка – и башня рухнет так же моментально, как и построилась.

И все ее колесики, винтики, гвоздики и подшипники гулко раскатятся по всей земле. Пока другой, счастливый ветер по неуловимому сигналу не соберет их снова – до нового разрушения. И так без конца.

И никто, ни один человек, даже сам директор школы, не может управлять этим ветром.

Он появляется неизвестно откуда и исчезает неизвестно куда.

Может быть, потому человек никогда не бывает абсолютно спокоен и совершенно

счастлив.

Мы добежали до дома. И только влетели в подъезд, как хлынул ливень. Из водосточной трубы с шумом вырвался мутный поток. И в одно мгновение наш двор превратился в море. На воде прыгали, суетились, лопались пузыри. Я скинула тапочки и бросилась под этот дождь. Но бабушка схватила меня за подол и втащила обратно. Дома я включила радио и услышала свою любимую песню:

Холодок бежит за ворот,Шум на улицах сильней.С добрым утром, милый город,Сердце родины моей.Кипучая, могучая,Никем не победимая,Страна моя, Москва моя,Ты самая любимая.

И я почувствовала, как во мне, задавливая страх, возникает и растет уверенность и возвращается настроение сегодняшнего утра. И та птица, которая еще недавно понуро дремала во мне, снова подняла свои крылья.

И еще я увидела, как отовсюду – из джунглей и пустыни, с Северного полюса и из южных тропиков, из огромных городов, которых я никогда не видала, и из маленьких деревушек, которых я тоже пока не видала, – катятся сюда, к моему городу Уфе, к моей улице Зенцова, к дому № 27 разные колесики с зазубринами по краям, разные гвоздики с большими и маленькими шляпками и еще какие-то механизмы, которым я не знаю названия, как они громоздятся друг на друга, занимают свои места, примыкают, привинчиваются, припаиваются друг к другу.

И вот уже под моим окном возвышается башня, видимая только мне, стройная и легкая, похожая на будущую Останкинскую телебашню, прямая, как стрела, и, как стрела, уходящая в небо, великолепная и добрая, самая лучшая башня в мире – башня удачи.

Эвакуация

Это был Урал. Здесь было много солнца. И если одна сторона улицы была на солнце, а другая в тени, то это выглядело как день и ночь (нигде потом я не встречала такого контраста света).

Это была Башкирия, Солнечная Башкирия, как ее называли. И когда приходила весна, она сваливалась сразу: светом, грохотом, половодьем. А какие ручьи текли в канавах! Они клокотали, дыбились, пенились (никогда больше в жизни, ни разу и нигде я не встречала таких ручьев!). По мутной воде, вздыбленной, клокочущей, летели, обгоняя друг друга, щепки – наши корабли. И когда я опускала на воду свой кораблик и смотрела, как он летел, мгновенно подхваченный потоком, у меня захватывало дух.

Мы приехали сюда в эвакуацию. Я, моя младшая сестра Эля и бабушка. Наш сосед – старик с квадратной белой бородой – все время молчал.

– Его уплотнили. Вот он и сердится, – говорила бабушка.

– А мы-то при чем? – говорила я.

– Мы-то ни при чем, а все-таки из-за нас его уплотнили, – отвечала бабушка.

Однажды, когда он проходил по коридору твердыми шагами хозяина, бабушка догнала его и сказала:

– Вы уж не обижайтесь. Война скоро кончится. Мы уедем, и комната снова ваша будет.

– У Ивановых квартиранты уехали, а ордер в исполком сдали. Им и подселили других, – глухо ответил старик. – Нет, что с возу упало, то пропало.

Дом был бревенчатый, с длинным глухим забором. Доски в заборе пригнаны так плотно, что ни щелочки. А у калитки росла бузина, несъедобная, волчья ягода. Но какая же она волчья, если такая красная и веселая? Когда она цвела, дом выглядел менее мрачным. На ночь закрывались ставни, что очень забавляло меня и Элю. Сначала ставни закрывала бабушка, потом разрешила мне. В комнате становилось так темно, что я все время опаздывала в школу: думала, еще ночь. А потом научилась узнавать утро по просвету в круглой дырке, куда вставляли болт.

Училась я в старой деревянной школе, низкой и длинной, похожей на барак. А как раз напротив нашего дома, через дорогу, стояло великолепное здание, каменное, в четыре этажа, с огромными окнами.

– Это школа, – сказала мне какая-то женщина, когда мы стояли у водокачки.

– Школа? – удивилась я. – Вот так раз. А почему же в ней не учатся?

– Там сейчас госпиталь, – грустно пояснила женщина и добавила, поправив платок: – Перед самой войной построили. Только собирались открыть.

…Однажды к нам лезли воры. Кто-то ломился в дверь и кричал глухо:

– Нюрка, открой, дура!

Мы были дома одни: сосед куда-то ушел. И бабушка сказала дрожащим голосом:

– Никакой Нюрки здесь нет. Дома только я, больная женщина, и двое детей.

Стук прекратился. Наверное, воры удалились на совещание. Бабушка несколько раз подходила к дверям и прикладывала ухо.

Потом в дверь снова забарабанили.

– Нюрка – это их хитрость, – сообразила бабушка, – это они для отвода глаз придумали.

Она влезла на табуретку и, высунув голову в форточку (наши окна выходили на улицу, и довольно людную), стала окликать прохожих.

– Будьте добры, – говорила она, – вызовите, пожалуйста, милицию, а то к нам лезут воры.

Какой-то мужчина захохотал. Какая-то женщина завела разговор с бабушкой.

– Боже мой, – говорила она, – какое страшное время. И вы действительно одни дома? Напасть на старую женщину с больными детьми (с чего она взяла, что мы больные?)… Разве это могло быть в прежние времена (какие прежние? До войны? Или в царские?)… Храни вас бог! – И женщина удалилась.