Землетрясение в отдельно взятом дворе (сборник)
Шрифт:
Кто музыку не любит? Я музыку не люблю?
А при чем тут музыка вообще? Может, кто меня не понял, так он, этот то ли столяр, то ли плотник Адажио, был одарен невероятной способностью — у него было абсолютное, слышите, абсолютное отсутствие слуха. И громкий, просто оглушительный голос.
А вы знаете, как любят петь люди, лишенные слуха? Они поют с удовольствием! С наслаждением поют! С упоением и восторгом они поют!!!
Адажио наш пел:
— Ты мне большы ни дзвани и ни трать напрасна врем-мя!
Вот
А я в лице Адажио встретилась с бедой. Господь одарил меня хорошим слухом. Преподаватели говорили, что абсолютным. То есть играет знакомый пианист Алеша какую-то свою прелестную импровизацию, а я млею, говорю: «Ля-бемоль-мажор моя любимая тональность». Алеша такой воспитанный, прямо на стульчике вертящемся — кувырк! Мол, ну ниче себе — у тебя что, абсолютный слух? Ну это Алеша понимает, да? Что надо с такими людьми внимательно, потому что если чего не так, то режет в ушах, больно голове делается, тошнит. А ко всему, в силу плохого зрения слух мой еще и острый.
Я, когда в университете училась, в школе практику проходила, и вот пишу что-нибудь на доске, а Женька Дячук шепчет на задней парте:
— Вот интересно, она замужем?
Я спокойно, не поворачиваясь, отвечаю:
— Да.
Все:
— Что «да»?
А я:
— Это я Жене Дячуку отвечаю: да.
Женя Дячук до сих пор меня боится, когда встречает, на другую сторону улицы перебегает. А тут вот плотник. Или столяр. Работает как зверь — пилит, стучит, вырезает, складывает и вопит одну и ту же фразу:
— Ты мне большы ни дзвани-и-и-и и не трать напрасна врем-мя. — Опять пискляво вверху «врем», а «-мя» договорил.
А потом покашляет, покашляет… Ну, думаю, все, устал, помолчит. Ага!
И по новой:
— Ты мне большы не дзвани-и-и-и…
Так целый рабочий день. Он видит, что я не в себе, говорит: мол, а что, хозяйка, ты приболемши? Нет? А что, может, тебе шум мешает печатать на компьютере? Нет? А что? Может, моя мелодия, нет? А то я, когда работаю, очень петь люблю.
Тут вот я киваю жалостно, киваю, да, говорю, мелодия, очень, ну просто сил нет никаких…
И знаете что? Он на следующее утро… Не-е-е-ет, не стал он работать молча — человек так привык, он петь должен. Ему песня строить и жить помогает.
В общем, не отказался он от песни. Он стал ее глушить. Практически наступать ей на горло. Когда ему было совсем невмоготу, он включал циркулярную пилу — где надо и где не надо. И опять пел… И в соревнованиях Ромы Адажиу и циркулярки Рома получил почетное второе место — циркулярка пела гораздо громче! И гораздо нестерпимее.
У меня заныли зубы, ноги стали подкашиваться, уйти было некуда, заглушить участников этого звукового шабаша — Рому и циркулярку — было нечем: дом был совсем новый, и у нас не было еще даже обычного радио.
— Ро-о-о-ома!!! — заорала я, перекрикивая циркулярку. — Нет! Не надо пилу! Лучше пойте сами!
— А-а, понравилось?… — торжествующе сказал он. И, как
— Ну, эту вашу… Где не надо больше звонить.
— А-а-а… Можно. Только я ж все слова не знаю, я могу только мелодию.
— Ой, та ладно, пойте что знаете.
Надо отдать ему должное — интонировал он точь-в-точь как и всю неделю до пилы, ни на четверть тона не уходя вниз или вверх. И знаете, мне как-то сразу полегчало… Соскучилась, наверное…
Оставшиеся несколько дней Рома продолжал петь, но меня это нисколько не раздражало. Иногда я даже ему подвывала, на что Адажио сказал:
— Ну ты, Марьянка, какая молодец, замечательная хозяйка — и кормишь вкусно, и кладешь на тарелку помногу, а главное — не кричишь на меня, как те, другие, что я песни пою. Но петь, ты меня извини, не умеешь… Так что помолчи лучше и послушай: «Ты мне большы не дзвани-и-и и ни трать напрасно врем-мя!»
Василика-медвежонок
Пасха у нас здесь, на границе трех государств — Украины, Румынии и Молдовы, а в недавнем прошлом еще и России и Австро-Венгрии, — всегда была главным праздником года.
Все государственные праздники местные коренные жители называли словом «иньтябрские». О ноябрьском революционном празднике, или о майских днях солидарности трудящихся, или о дне рождения комсомола, или еще там говорили: «Та рази ж то святА?» (То есть праздники.) «То ж иньтябрские!»
А вот Пасха — это да. Пасху ждали с трепетом, справляли от души, сохраняя и соблюдая все дедовские обычаи и традиции, сурово, нелицеприятно осуждая советские субботники или городские спортивные соревнования, назначенные на день Пасхи как жалкую альтернативу светлому празднику.
А сейчас-то и подавно. Готовятся задолго и тщательно. Пасха — временной ориентир, надежда, упование, цель и мечта. Начало новой жизни, возрождение.
К Пасхе делают ремонты домов, ставят новые заборы, чтоб красивее и выше, чем у соседей. Выбирают новые наряды и обувь, а дамы — красивые шарфы, платки или косынки. Детям к Пасхе дарят золотые крестики. Из Румынии везут ручной работы огромные пасхальные свечи, все в многоцветных блестках, цветах, потрясающие своей монументальной лепниной. Из Закарпатья везут корзиночки, корзинки, корзины, корзинищи. Дом и двор чистят до идеального блеска. Окна моют все одновременно, а потом бегают друг к другу издали поглядеть, не мутные ли стекла, нет ли разводов, и тихонько за постным скромным ужином ставят соседям оценки за уборку дворов, садов и огородов по пятибалльной системе. К чистому четвергу все уже готово и замирает, потому что здесь чистый четверг длится чуть ли не месяц, а то и два. Потом страстная пятница, и в этот день люди почти совсем не едят, только кормят детей и домашних животных и купают в этот день маленьких девочек, моют им волосы отваром из любыстка. И как будто сама природа уже подготовилась вместе с людьми — небо обычно ясное, не хмурится, деревья, травы в нарядном, но пока еще скромном, нежно-салатовом.