Землетрясение в отдельно взятом дворе (сборник)

В этой жизни столько поводов быть счастливым — просто завались. И мне непонятны люди, которые при всем своем благополучии говорят: мне скучно, потому что нечем заняться…

Вари бумагу! — советую я тогда ему. Да-да, вари бумагу. По специальному рецепту, как варили ее в древности, потом раскатай скалкой на доске, высуши ее хорошенько. И потом напиши на ней письмо кому-то очень тебе дорогому. Напиши самое главное письмо в своей жизни. Когда ты очень хочешь, чтобы тебя поняли, — делай это — вари бумагу, добавляй в нее ингредиенты, утрамбовывай в нее красивые сухие листья или цветочные лепестки, веточки тонкие, как жилки, проклеивай, потом суши ее. И пока

все это делаешь, как средневековый ремесленник, придумывай. Придумывай, что ты напишешь. Потому что потом нельзя это стереть или смять, как обычный лист… Это будет уникальное, единственное в мире письмо. Где будут самые главные ТВОИ слова. И уже проблема того, кому они адресованы, поймет он их или нет. Ты свое дело сделал честно.

Говорят, некрасиво начинать со слова «я», ну а если я не умею писать о себе «она»? Потому что получается неискренно. Фальшиво получается, и, как говорит мой редактор, экзерсис…

Что с того, если я буду писать о себе «мы», как какой-нибудь представитель королевской династии. Все равно рано или поздно это «мы» предстает в одиночестве перед такими проблемами, о которых рассказывают разнообразные учебники истории и написанные по реальным событиями пьесы, а то и огромные романы.

Романы о том, как с этого вот «мы» все равно летит всего лишь одна голова на плахе в худшем случае, а в лучшем — это «мы» отвечает за все свои ошибки самостоятельно, опять же в одиночестве представая перед выбором, судом, а то и Господом нашим Всемогущим и милостивым.

О чем это мы?… То есть я…

Вспоминание — очень важный процесс. Говорят, что, если уходить в глубь своей жизни и вспоминать, вспоминать, можно даже излечиться. От чего угодно. Зощенко, к примеру, не только говорил, но и писал об этом.

Где-то я прочла, что счастлив человек, который четко может себя идентифицировать. Например, на вопрос, кто ты, сразу, не задумываясь, может сказать: я — писатель. Или я — контрабандист. Или, как один мальчик в блестках, стразиках и перьях, не задумываясь даже: я — золотой голос нашей страны. Ну, или серебряный там. Голос. Молодец какой, да? У меня с этим большие проблемы. Я даже имени своего без смущения назвать не могу. Ну что это за имя такое — Марианна… ну вот, меня уже морозит. Такое королевское, кружевное. В детстве я истово мечтала, чтобы меня звали как-нибудь попроще, и завидовала сестрам. Одну звали Лина (она скрывала, что на самом деле ее зовут Ангелина, тоже еще то имечко — надо соответствовать), а вторую звали Таня. И вот построят нас, нарядных, в платьицах, родители перед гостями, с лентами в косах мы стоим потупившись. И на вопрос, как же вас зовут, барышни, девочки звонкими голосами: «Лина. Таня». А я под нос себе: «Мррна».

— Как-как?

И я опять: «Мррна». И взгляд на родителей (мама говорит, взгляд как снаряд): мол, вот же наградили имечком.

Правда, трудности с произношением моего имени были не только у меня, дома меня звали Мышкой. Но такое тоже при чужих не произнесешь.

Подружка моя Ляля Спорыш, непосредственная, как обезьяна, как-то в кафе вдруг увидела меня и как заорет, как затрубит сочным басом: «Мыыыышка!!!» Ужас! Куры гриль чуть деру от страха не дали. Ну и все кафе в едином порыве, кому это она, эта полоумная, кого зовет… А я только-только с мужем своим стала встречаться, он меня как раз на свидание пригласил. Нет, ну нормально? Я в нарядном пальто, в шляпочке, такая девушка элегантная вошла, а тут… Мышка. Серый зубастый мерзкий прожорливый зверь…

Потом, с возрастом, по мере взросления, Мышка трансформировалась. Я стала Мышей. Мыша университет окончила. Мыша замуж вышла. Потом, когда уже родились мои дети, родные стали звать меня Мыхой. А бабушка — Михой. Вот недавно сестра моя Таня прислала мне письмо по электронке. Оно начиналось так: «Дорогая МыхЪ!»

Да, так я о своей идентификации.

«Кто вы?» — спрашивают у человека. Человек отвечает: «Я — журналист». «Кто вы?» — спрашивают меня.

И я глубоко задумываюсь: «Кто я? Кто я? Кто?»

Говорят, что среди критиков есть особенные, любящие статистику, они-то как раз и подсчитывают, сколько раз в своем рассказе, повести или романе ты сказал слово «я». Вообще критики — те еще ребята. Не факт, что умеют, неважно что — плавать, рисовать, танцевать, но уверены, что знают как.

Ну, ничего не поделаешь — пусть считают. Потому что я — это все, о чем я пишу. (Оп! Два «я» в одном предложении. Считайте, господа, считайте. Я не должна делать за вас вашу работу.) Я — зеркало, пусть, на чужой взгляд, кривое или косое, пусть нелепое и мутное, пусть. Но я — это отражение. Отражение того, что вижу сама. Пусть глаза мои близоруки, но зато у меня острый слух и неплохое воображение. Кто ты, спрашивают меня. Я — отражение. Событий, людей, небес, подземелий, животных, птиц, насекомых, лесов, болот, гор и долин, полей, лугов, городов, деревень, дорог, тропинок, мостов и прочего-прочего, такого увлекательного, любопытного, радостного и диковинного.

Совсем недавно я поскользнулась, упала и сломала правую руку.

Перелом, хоть и был закрытым, открыл мне глаза на многое в этом мире и в этой жизни. И мои представления обо всем сместились. Ну да, потому что перелом был смещенный.

Пришла во двор живописная компания: два дяденьки в шляпах на потылицах, в рубахах, застегнутых под кадыками, один — молодой, тощий и длинный, другой — маленький и важный, видимо, начальник группы, две праздничные тетеньки: одна — дивная, с ползающей по лицу бессмысленной улыбкой и безнадежно косоглазая, вторая — насупленная, строгая, подозрительная, обе в платочках. Довольно носатые. Глаза у всех долу, но шныряют подозрительно взглядами туда-сюда, какая-то групповая договоренность и шельмоватость чувствуется. Сговор, можно сказать.

Младший в их компании, который длинный, курносый и страшно обаятельный, важно навис надо мной, растерянной, в пижаме, с загипсованной правой рукой, висящей на платке, и бойко:

— Здравствуй, — говорит, — сестра!

Другие оживились и c готовностью закивали головами. Родственнички, не дай мне боже, подумала и поздоровалась довольно мрачно:

— Ну? Че?

— А знаешь ли ты имя ангела своего? — проигнорировав мою негостеприимность, заученно продолжил декламировать Длинный. А Косенькая развернула веером перед моим носом цветные журнальчики на продажу, чтобы мне, грешной и невежественной, объяснить, как спасти душу мою за скромную, но ощутимую сумму. А если куплю все, то это будет предоплата гарантированного места в райском саду — примерно так объяснила веселая тетенька с гуляющими во все стороны глазами: бери-бери, не сомневайся, даю руку на отсечение — выставив правую руку, Косенькая стала натурально пилить ее ребром левой ладони. Судя по методам убеждения, до вступления в новый доходный бизнес она торговала курицами на базаре.

— Ой, гляди, и руку ты сломала… Неудачи преследуют тебя, сестра… — И такой у Длинного вдруг стал горестный, сочувствующий взгляд, и глаза у всех повлажнели — индийское кино! — и вся компания скисла и приготовилась горевать, заламывая руки, по поводу моего перелома и нерентабельных, в смысле последующего помещения моей души, перспектив.

— Ну? — Длинный как по команде сменил выражение лица с жалостливого на требовательное, как будто в нем, как в стиральном автомате, щелкнул таймер, переводящий работу машины с режима полоскания на режим отжима. И грозно: — Так знаешь ли ты имя ангела-хранителя своего?! — повторил Длинный.