Земли родной минувшая судьба
Шрифт:
Казнить их решили перед Рождественским постом за Серпуховскими воротами. Именно через них в Москву торжественно въехал первый ложный царь Дмитрий Иванович. Решили, что где начались несчастья для царства Русского, там пусть и закончатся.
В Москве по улицам мела метель, а за воротами она превратилась во вьюгу. Куда не отвернись, всё одно снег в лицо летит.
Виселицы качали петлями чуть в стороне от ворот. Перед ними на земле лежал кол с руку толщиной, заострённый с одного конца, тупым концом он упирался в колышек, вбитый в землю на краю вырытой под кол, ямы.
Заруцкого и Мнишек с ребёнком привезли по отдельности:
Подъехал верхом царь Михаил Фёдорович со свитой, в лёгких санях по первому снегу приехала смотреть на казнь государыня инокиня Марфа. Стрельцы окружали площадь перед воротами. Простой народ толпился за их спинами.
Казнь начали с Заруцкого. Его стащили с саней, повалили на землю. К каждой ноге привязали по верёвке, противоположенные концы верёвок закрепили на двух лошадях. Их по уздцы держали помощники палача. Ноги походному атаману раздвинули, палач ножом вспорол штаны. Остриё кола направили между ягодиц, стараясь попасть в анальное отверстие. Палач свистнул, кони медленно потянули Заруцкого за ноги вперёд. Кол вошёл в тело и стал разрывать плоть внутри. Иван сжал зубы, чтобы ни заорать от нестерпимой боли. Палач следил, что бы кол прошёл строго вдоль позвоночника и дошёл бы ровно до середины тела жертвы, чтобы её сразу не убить.
– Эй, кат, кол свернул в сторону. Не смотришь! – нашёл в себе силы по-молодецки крикнуть Заруцкий.
Палач приостановил казнь, поправил, свистнул, кони пошли вперёд. Бобровая шапка слетела с головы, дорогая шуба бесстыдно задралась. Наконец палач решил, что тело насажено достаточно глубоко, ударил кувалдой по колу в том месте, где он упирался в колышек. Кол скользнул в яму и встал вертикально, Иван взлетел наверх, лошадей остановили. Яму укрепили камнями, засыпали землёй. От ног Заруцкого отвязали верёвки. Казак скрипел зубами, ноздри его чувствовали запах крови и кала. Дорогая шуба вся в конском навозе и грязи, на Заруцкому водрузили потерянную бобровую шапку, запахнули шубу, что бы вор сразу не замёрз, а мучился на колу как можно дольше.
Марина смотрела на казнь с расширенными от ужаса глазами.
Повели к виселице трёх послов Заруцкого, выданных персидским шахом России. Послы в одежде из дорогой персидской ткани.
«Для кого четвёртая петля?» – мелькнула мысль у Марины
И тут у Мнишек вырвали сына, она рванулась к нему, но крепкие руки стрельцов держали её саму за руки.
– Янек! Ванечка!
– Мама, мама, – закричал Ваня и заплакал.
Вьюга белыми лохмотьями хлестала по лицам матери и сына, по лицам стрельцов, по лицу государыни инокине Марфе и саму самому государю Михаилу Фёдоровичу.
Марина вырывалась из сильных рук стрельцов:
– Ваня! Янек!
– Куда вы меня несёте? – хныкал Ваня.
А стрелец думал только об одном: скорее бы донести, скорее бы это кончилось. Голову Вани торопливо сунули в петлю, он заверещал как заяц, задёргался и потерял сознание от боли и страха, но пеньковая верёвка не хотела затягиваться до конца на шее мальчика. Так его и бросили. Он не задохнулся в петле, он в ней замёрз через несколько часов.
– Мальчишку-то за что? – кричал с кола, позабыв о боли, Иван Заруцкий. – Отольются вам наши слёзы! Будьте вы прокляты!
– Мальчонку бы не нать, – осуждал народ
– Романовы! – билась в истерике Марина. – Романовы! Будьте вы прокляты на веки вечные. Романовы! Царство ваше не от Бога! Убийством невинного началось, убийством невинного и завершиться! Романовы! Проклинаю вас, Романовы!
Царь Михаил перекрестился, услышав крики бывшей царицы, гордой полячки, часто-часто закрестилась инокиня Марфа.
– Ничего, Мишенька, отмолим грех, – сказала она уверенно. – Так должно было поступить. Не сбудется проклятье Маринкино. Не прилепятся чёрные слова к роду нашему. А и пострадать за Русь Святую не грех. Нас не будет – Россия останется.
Ровно через девять дней умерла Марина Юрьевна Мнишек в застенке Ивановского монастыря на Москве.
Москвичи шептались, что вылетела из окошка застенка галка и присоединилась к стае, что кружилась над монастырём. Приняли её к себе чёрные птицы и полетели к Кремлю. Покружились там, погалдели, а потом их видели, как они долго кружились над Серпуховскими воротами, пока не улетели с криками. И только одна галка осталась молча сидеть на перекладине виселице. В народе говорили, что это Маринкина душа тоскует по убитому сыну и мужу.
Смутное время в России закончилось.
08.08.2021 г.
Челобитная
Новоназначенный смоленский воевода, генерал Авраам Ильич Лесли подписал очередную подорожную грамоту.
7163-го декабря в 21 день по государеву цареву и великаго князя Алексея Михайловича всеа Великие и Малые Росии самодержца указу и по грамоте енорал и старшей полковник Аврам Ильич Лесли отпустил мецненина сына боярсково Галахтиона Трофимова сына Данилова домой на время с сего числа впредь на полтора месяца февраля до 1-го числа нынешняго 7163-го году. И по государеву указу везде по дорогам и по заставам и в городех воеводам и всяким приказным людем того сына боярсково Галактиона Трофимова сына Данилова пропущать, не держав нигде ни часа.
A. Leslie
По-русски Лесли ни читать, ни писать не умел и говорил плохо, хотя уже лет двадцать был на русской службе. Вернее, его три раза нанимали на русскую службу и всегда с повышением. Нанимаясь последний, третий раз, по личной просьбе царя Алексея Михайловича, Лесли сказал, что ему уже шестьдесят лет и хотелось бы иметь чин посолиднее, например, генеральский, а не просто полковника, пусть даже и старшего. Не было тогда такого чина в русской армии, но если Александр Ульянович хочет, то пусть будет генералом, царю не жалко. Тогда Лесли ещё был Alexander William Leslie of Crichie.
Перед генералом стоял солдат пятой роты его, Лесли, полка Галактион Данилов. На вид ему было лет семнадцать, одет он, как и все солдаты иноземного строя в кафтан из серого сукна, на шпажном ремне шпага тульской работы, на голове шлем с высокой тульей и небольшими полями – кабассет называется.
Галактион хотел что-то сказать, но не решался. Лесли это заметил.
– Что случилось, солдат? – сказал он. – Говорить. Смело. На стена лез делать нет страх, а слова говорить, делать страх.