Земля будет вам прахом
Шрифт:
Я настроил почтовую программу на проверку почты по расписанию. Один раз в середине дня и перед этим — утром в девять часов. Если я работал дома, то старался придерживаться такого распорядка, чтобы день не превращался в непрерывные вопросы, ответы и повторные вопросы от тех же людей. Когда у меня начался роман с женой Билла Рейнза, я стал снимать почту вручную. В тот день между нами ничего не было, как не было уже несколько месяцев, а потому я успел включить прежний режим.
И вот утренняя почта была принята автоматически, включая те письма, что пришли ночью. И когда Кэрол взглянула на монитор…
Кэрол прочла его — то письмо, распечатку которого я видел. Она стояла перед компьютерным столом, ее переполняли эмоции, которым нет названия, и она не знала, что делать. В конечном счете Кэрол распечатала это письмо, а потом стерла его из почты.
Большую часть дня она провела на лужайке с ребенком, читая и перечитывая письмо, обдумывая его снова и снова. Оно не оставляло возможности для других толкований. Сила эмоций не вызывала сомнений, как не вызывало сомнений и то, что у этого письма была предыстория, о продолжительности которой она могла только догадываться. Кэрол сообразила, что надпись на браслете, подаренном женой другого мужчины, означает соединение двух «Дж» — Дженни и Джон.
Присяжные в суде даже не потрудились бы покинуть зал заседания — все было ясно. Вопрос состоял в том, что же произошло на самом деле?
Из письма следовало: то, что прежде творилось между этой женщиной и ее мужем, закончилось или как минимум приостановилось. Кэрол была гораздо умнее, чем считала сама, и поняла, что лучше всего сделать вид, словно ничего не произошло. Проглотить боль — и пусть будет что будет. В конечном счете с кем не случается. Не всегда такие романы затягиваются или бесповоротно меняют жизнь. Один-единственный ураган не означает, что вы должны покинуть дом и навсегда поселиться под землей. Еще Кэрол поняла: из того факта, что А, вероятно, время от времени трахает (или трахал) В, еще не следует, что жизнь и сердце А больше не принадлежит Б.
Но ей было больно. Такую боль чувствуешь, когда человек умирает. Когда мир в один миг меняется, бесчисленные эпизоды наполняются новым смыслом, воспоминания блекнут, а улыбки становятся фальшивыми.
— Как ты мог, Джон? Нет, как ты мог? Когда я была беременна? И потом? Скажи, потому что я три года пыталась понять, но так и не поняла.
— Я тоже, — сказал я.
Вернувшись в тот день с работы, я был с нею ласков. Я привез из книжного магазина «Якима бордерс» роман, на который она положила глаз, и что-то легкое на обед. Когда мы лежали в постели в ту ночь, всего в каких-то сорока футах от места, где сейчас сидела Кэрол, тихим бесстрастным голосом рассказывавшая мне все это, она знала, как поступить по-взрослому: сделать вид, будто ничего не произошло.
Так, по крайней мере, ей следовало вести себя по отношению ко мне. Но Дженни? С ней дела обстояли иначе.
Кэрол, случалось, приглашала ее на ужины, ходила с нею по магазинам, болтала за кофе. Она бывала в ее доме. Часто. До, во время и после.
Спустить это ей Кэрол не могла.
Моя сигарета давно догорела, и теперь мы сидели в темноте. Тайлер молчал, но я обратил внимание, что Кэрол использовала длинные и взрослые слова, чтобы ему
— И что ты сделала?
Я услышал, как она сглотнула.
— Что ты сделала, Кэрол?
Она сказала, что пыталась забыть. Убеждала себя, что Дженни Рейнз виновата ничуть не больше, чем я. Но у нее не получалось. Она все время вспоминала тот день, приблизительно через месяц после рождения Тайлера, когда она случайно встретилась с Дженни в Рослине. В конце концов они вместе зашли в кондитерскую. Дженни взяла Тайлера на руки. Кэрол не знала, продолжались наши отношения в то время или нет. Это не имело значения. В любом случае Дженни не следовало вести себя с ней так легкомысленно.
Я опустил голову. Я догадывался, что она чувствовала. Один раз я совершил ошибку, устроив для Кэрол вечеринку-сюрприз. Ей было жутко не по себе. Тот факт, что друзья приехали пожелать ей всех благ, оказался начисто сведен на нет другими соображениями: со многими из них она давно не разговаривала, ни один прежде не сказал ей ни слова добрых пожеланий. На самом деле они все лгали ей, искажали ее мир недомолвками, из-за них она ощущала, что реальности не стоит доверять.
— И поэтому я напустила на нее печаль.
— Что такое «печаль», Кэрол?
— Печаль, она и есть печаль.
— Выражайся проще, пожалуйста.
— Вставать утром и чувствовать себя несчастной. Не понимать смысл происходящего. Смотреть на вещи, которые должны иметь для тебя ценность, быть тебе небезразличны, и не иметь возможности вспомнить почему.
В памяти промелькнуло, что Билл говорил о Дженни — какой она была перед отъездом.
— Ты имеешь в виду депрессию.
— Нет. Это настоящее.
Я покачал головой, хотя она все равно не разглядела бы в темноте.
— Кэрол, это похоже на ерунду. Пожалуйста, скажи мне. Что ты сделала с Дженни?
— Я же говорю, Джон. Я ничего не делала сама. Я просто пошла к человеку, который мог сделать.
— К кому?
— К Брук.
— Брук Робертсон? И что она?
— Она напустила это. На Дженни.
— Ты хочешь сказать, что Брук — ведьма?
— Не она. Ты, Джон, не здешний. Тебе не понять.
— Прекрати, бога ради, Кэрол.
Она говорила странным распевным голосом.
— Я пошла к Брук. Я внесла плату. Я дала ей вещи, которые нужны. Она сделала то, о чем я просила. Оно…
Она не могла подобрать нужные слова и снова принялась плакать. Навзрыд.
— Что «оно», Кэрол?
— Оно пошло наперекосяк.
— Мама.
Плач матери расстроил Тайлера. Меня тоже, но я ничего не мог поделать.
— Что ты…
— Я не хотела ничего, кроме печали, ничего больше.
— Кэрол…
— Да, блин, послушай, что тебе говорят. Ты спросил, так слушай же, идиот. Ты что — ничего не почувствовал?
— Когда?
— В день, когда это случилось. Ничего?
Я встал и пошел прочь, но идти было некуда… И что бы ни делала Кэрол, я думаю, она мне не лгала.