Земля, до восстребования Том 2
Шрифт:
Бруно не хотел уйти из тюрьмы, не сделав для Кертнера то немногое, что было в его силах.
У них завязалась ежедневная переписка. Бруно решил в оставшиеся дни пересылать Кертнеру молоко. Кроме того, решил оставить Кертнеру весь свой капитал, правда не очень–то богатый, который лежал на его тюремном счету. Бруно заготовил завещание–доверенность и, соблюдая все формальности, отправил в канцелярию. Заключенный может распорядиться лицевым счетом по своему усмотрению. Бруно готов выйти из тюрьмы без единого сольдо в кармане, а
Подметальщик–уголовник передал узнику 2334 на словах: седой арестант беспокоится, почему вы находитесь в тюрьме после того, как кончился срок вашего заключения? Боится, что вас задержали сверх срока, подобно тому, как задержали его самого.
Бруно был благодарен Кертнеру, тот помнит дату освобождения — 4 сентября, тревожится за него. Он попросил подметальщика передать седому арестанту, что в тюрьме задержался добровольно на несколько дней и оформляет на его номер свой лицевой счет в тюремной лавке.
«Что можно для тебя еще сделать? — отправил Бруно записочку на следующий день. — Через несколько дней я буду на свободе».
Назавтра подметальщик передал письмецо на незнакомом языке, написанное мелко–мелко, а также записку на итальянском языке. Эту записку Кертнер просил уничтожить тотчас же по прочтении. В ней он просил Бруно связаться с посольством, сотрудники которого тепло одеваются зимой, передать туда прилагаемое письмецо и соообщить о его положении — все легальные возможности он использовал, и все безрезультатно. Может, сейчас, после аншлюса, Кертнеру есть смысл «переехать» из Австрии в другую страну?
Записку, написанную по–итальянски, Бруно уничтожил, а непонятное письмецо на папиросной бумаге вклеил в свой немецко–итальянский словарь.
Он знал, что при выходе из тюрьмы его ждет тщательный обыск, и готовился к нему тоже тщательно. Две смежные страницы в словаре он артистически склеил хлебным мякишем. Письмецо на папиросной бумаге хранилось между страницами словаря, как в потайном конверте. Тюремщики с наибольшим подозрением относились к переплетам книг, на переплеты обращали наибольшее внимание, именно потому Бруно — психологическая уловка! — решил спрятать записку между страницами.
— Что вы там изучаете? — спросил Бруно, когда хромоногий надзиратель, которого возненавидела Орнелла, в последний раз осматривал, ощупывал его имущество; в голосе бывшего узника 2334 не было и оттенка тревоги, только усталость. — Надо смотреть, что у меня в голове спрятано!
После этих слов хромоногий вновь злобно принялся терзать и потрошить переплет словаря.
— Почему синьору так не нравится немецко–итальянский словарь? простодушно вопрошал при этом Бруно. — А вдруг мне представится случай поговорить с Гитлером без переводчика? По–моему, такой словарь необходим в наше время каждому итальянскому патриоту.
И томик Данте и немецко–итальянский словарь хромоногий
Наконец в четыре утра в канцелярии, где шел обыск, раздалась команда:
— На выход!
Отдали пояс, галстук, шнурки, — все это оставалось под запретом пять лет. В Кастельфранко не раз снимали висельников с поясов, шнурков, галстуков. Бруно совсем забыл о них, отвык, разучился ими пользоваться.
Перед тем как вернуть все это, ему дали подписать бланк, на котором значилось: «Все имущество, изъятое при аресте, возвращено владельцу в целости и сохранности».
Он уже собрался поставить подпись, но вспомнил:
— А где мой медальон на золотой цепочке?
— Вы забыли про наш поход в Абиссинию, — напомнил хромоногий. — Вы забыли призыв дуче: «Золото — родине».
— Это подарок умершей матери. Что за самоуправство? Немедленно верните медальон!
— Значит, синьор отказывается принести жертву родине?
— Отказываюсь. А если не вернете медальон — подам в суд на капо диретторе по обвинению его в воровстве.
Бланк, который Бруно дали, он подписал, но перед тем сделал приписку насчет украденного медальона.
Итак, с опозданием на неделю Бруно покидал тюрьму. На нем была одежда, в которой его привезли сюда пять лет назад. Видимо, он сильно похудел за эти годы, пиджак стал мешковат.
Теперь по закону его должны доставить на родину, в Новару, и там отпустить.
90
Карабинеры надели на Бруно наручники, вывели из тюремных ворот и посадили в карету, которая двинулась к железнодорожной станции.
— Ну к чему наручники? — рассердился Бруно. — Очевидно, чтобы я не сбежал? Но куда? Обратно в тюрьму?
Карабинеры ехали молча, не вступая в спор.
Крыша тюрьмы едва виднелась из–за стены, по углам которой высились башенки; около них торчали часовые. Бруно безошибочно определил, что камера No 2 — их камера — находится в левом крыле, а Кертнер сидит справа, почти в самом углу здания, там, где сходятся два коридора. А еще отчетливо представилось Бруно, сквозь тюремные стены, чахлое и колченогое персиковое деревцо. Оно растет в тюремном дворе на слежавшейся пыли, занесенной туда ветрами поверх крепостной стены. Корни с трудом цепляются за тонкий слой почвы, покрывшей камни, и, наверное, поэтому деревцо не плодоносит.
На станционной платформе к Бруно подошла долговязая старуха с корзиной в руке.
— Что натворил молодой человек? — спросила она властно у карабинера.
— Политический.
Старуха порылась в своей корзине, достала большую гроздь винограда и дала ее парню в наручниках. Бруно знал, что тюрьма находится в «красном районе», здесь у антифашистов много сочувствующих.
Когда он в последний раз ел виноград? Виноград можно было купить в тюремной лавке, но никто не тратил на это сольдо — были покупки понужнее.