Земля имеет форму чемодана
Шрифт:
А мадам Звонкова слушала, Куропёлкин ощущал это, историю афёры Веннерстрёма чуть ли не с упоением. И когда Куропёлкин замолчал, она заключила:
— Были у него ходы остроумные. А так афёра — простенькая. Но может, простотой и наглостью он и брал… Так что же совершил журналист Микаэль Блумквист?
— Ага, — обрадовался Куропёлкин. — Микаэль Блумквист. Он, как я рассказывал, был третьим или первым в шведской семье. Женщиной в ней была Эльвира.
— Меня не интересует шведская семья, — резко сказала Звонкова. — Так что предпринял журналист Блумквист?
— Ну, это уже скучно, — сказал Куропёлкин. — И ничего нового. Или неожиданного.
— Не вам оценивать ситуации! — осадила Звонкова Куропёлкина. — Излагайте, что было.
— Возвращаюсь на свой шесток, — помолчав, произнёс Куропёлкин. — Раз у нас тут изба-читальня.
29
Куропёлкин полагал, что дерзость его (хотя бы в голосе), по меньшей мере, вызовет раздражение хозяйки. Но нет, мадам Звонкова промолчала.
И понёс Куропёлкин всякую чушь (правда, с некими достоверными воспоминаниями о текстах романа) о том, как честный и независимый журналист Микаэль Блумквист выступил с разоблачениями мошенника Веннерстрёма, но судом был признан неправым в своих публикациях, оболгавшим добросовестного бизнесмена и приговорён не только к штрафу, но и к реальному, пусть и недолговременному, тюремному заключению. Тогда и прозвучала команда: «Ату!» той самой девушке с татуировкой дракона.
— Кто такая? — тихо спросила Звонкова.
— Ну как же! — опять будто бы удивился Куропёлкин. — Жуткая девица — сыщица, Саландер по фамилии, из детективного бюро… название забыл… способна на всё!
Куропёлкин был готов сейчас же продолжить нести увлекательную фантазию о девице Саландер, но Звонкова упредила его (и расстроила) полузевком:
— А где у неё была на теле татуировка?
— На лопатке, — вспомнил Куропёлкин.
— На какой?
«А ведь на левом плече Звонковой, — пришло в голову Куропёлкину, — что-то чернело, будто жук какой-то с длинными лапками, или нечто похожее…»
— На правой, — сказал Куропёлкин на всякий случай. — На правой лопатке.
— Ну и хорошо, — пробормотала Звонкова, зевнула сладко, и по её дыханию Куропёлкин понял, что она заснула.
Куропёлкин даже пожалел, что в его фантазиях более не нуждаются.
Но мысли его, освобождённые от необходимости возбуждать воображение, вернулись к земным реалиям, и Куропёлкин увидел, что одеяло сползло со Звонковой в глубину алькова, и ему снова открылась спина и задница женщины идеальных для него форм, и он понял, что спать ему не удастся.
«Бесстыжая баба! Ведьма! — чуть не вскричал Куропёлкин. — Ни о ком, кроме себя, не думает!»
Однако тут же ощутил, что в его специальных футбольных трусах никакая, даже самая мерзкая гусеница уже не шевелится и не дёргается. Так что же было злиться на Звонкову?
Ему бы застонать от тоски. Но он не застонал.
Открылась дверь, и в опочивальню вошел Трескучий. Вампир он или не вампир — было сейчас не важно. Проявлял он себя постельничим. Поправил одеяло на барыне, прикрыл её красоты, а проходя мимо Куропёлкина и, видимо, имея в виду его подпольные мысли, жестом римского императора опустил перед его носом к полу большой палец. Под полом, что ли, находился Люк?
Направленный в Люк императором, Куропёлкин повернулся на левый бок и попытался уберечь себя под одеялом. «Чёрти что! — сокрушался Куропёлкин. — Одноразовых ночных посетителей Клеопатры или Тамары Дарьяльской можно понять, а я-то во что вмазался?»
Дверь за постельничим Трескучим закрылась…
— Ежен! Или Евгений! — услышал он. — Вы, говорят, специалист по Ларошфуко.
Куропёлкин промычал нечто. Мычание это можно было толковать по всякому. Хотя бы и так: да, я с Ларошфуко в корешах.
— Познакомьте меня, — просительницей прозвучала Звонкова, — с каким-либо высказыванием мыслителя.
«Ничего себе!» — ужаснулся Куропёлкин. И вдруг выпалил:
— Если острие шпаги затупилось или, хуже того, неожиданно обломано, следует ответить на выпад судьбы или на козни недоброжелателей острием разума или языка.
— Запишите!
— У меня нет ни бумаги, ни карандаша, — всё ещё чуть ли не дрожа от удивления, произнёс Куропёлкин.
— Хорошо, — сказала Звонкова. — Повторите. Я запомню.
Куропёлкин повторил. Запинался, заикался, но вроде бы повторил. Всё, что ли? Нет.
— Почему мыслитель вдруг вспомнил о шпаге? — поинтересовалась Звонкова.
— Ну, как же! — чуть ли не привстал Куропёлкин. — Он же был герцог! А какой же герцог ходил в семнадцатом веке без шпаги?
О Ларошфуко и его герцогстве Куропёлкин вычитал (неизвестно зачем, фамилия, что ли, заинтересовала) в каком-то справочнике, но ни единого высказывания герцога-мыслителя он не знал. Ему бы сейчас провалиться от стыда.
И он провалился в сон.
30
— Что-то вы заспались, сударь!
Кто-то прошелестел над Куропёлкиным. Не ангелы ли?
Куропёлкин разлепил веки.
Нет, не ангелы. Смешливые камеристки — Вера и Соня. И одеяло на нём верблюжье. И лежит он вовсе не в райских кущах, а в опочивальне мадам Звонковой, то бишь — в её избе-читальне.
— А где Нина Аркадьевна? — испуганно произнёс Куропёлкин.
— Спохватился! — рассмеялась камеристка Соня. — Нина Аркадьевна вот уж как три часа назад улетела по делам. Тебя разрешила не будить. Но валяться здесь тебе уже нельзя. Неприлично. Вот тебе твои джинсы, свитерок, майка, кроссовки. Специальное ночное бельё сдашь нам. А мы отведём тебя в знакомую тебе комнатушку…
— Одиночку, — поправил Куропёлкин.
И тут же чуть было не спросил: «А как же Люк?», но промолчал, не стал испытывать судьбу. Насчёт Люка объявят. Объявили же пока ему камеристки (уже в комнатушке-одиночке приговоренных к…) о том, что на завтрак он уже опоздал, но если он подъедет к горничной Дуняше и ублажит её словами, может и получит утренние калорийные угощения, необходимые ему для работы, а они, Вера с Соней, придут к нему после обеда и поведут к водным процедурам, массажам и благовониям.