Земля людей
Шрифт:
«Большое дело…»
Ривьер пытался убедить самого себя:
«Эти люди… Я люблю их. Я борюсь не с ними, а с тем злом, которое действует через них…»
Его сердце билось короткими, быстрыми ударами, причиняя боль.
«Я не знаю, хорошо ли то, что я делаю. Не знаю точной цены ни человеческой жизни, ни справедливости, ни горю. Не знаю толком, чего стоит радость человека! Не знаю, чего стоит дрожащая рука. И какова цена жалости и ласке…»
Он грезил наяву:
«Жизнь полна противоречий… Каждый выпутывается из них, как может… Но завоевать право на вечность, но творить — в обмен на свою бренную плоть…»
После
— Передайте пилоту европейского почтового: пусть зайдет ко мне перед вылетом.
И подумал:
«Нельзя допустить, чтобы этот почтовый опять делал крюк. Если я не встряхну как следует моих людей, они никогда не отделаются от страха перед ночью».
10
Жена пилота, разбуженная телефонным звонком, посмотрела на мужа, подумала:
— Пусть еще немного поспит.
Она любовалась его могучей обнаженной грудью; в ее воображении возникал красавец корабль.
Он спал в своей мирной постели, как в гавани, и, чтобы ничто не тревожило его сон, она расправляла пальцем складки, словно прогоняя тени, словно разглаживая легкую зыбь и успокаивая постель; так прикосновение божественных пальцев смиряет море.
Она встала, открыла окно, подставила лицо ветру. Из окна открывался весь Буэнос-Айрес. В соседнем доме танцевали; ветер доносил обрывки мелодий — был час развлечений и отдыха. Город запрятал людей в свои сто тысяч крепостей; кругом все дышало спокойствием и уверенностью; но женщине казалось, — что вот-вот раздастся призыв: «К оружию!» — и на этот клич отзовется один-единственный человек, ее муж. Он еще спал, но то был тревожный сон военных резервов, которые скоро будут брошены в бой. Дремлющий город не защищал его; жалкими покажутся летчику городские огни, когда он, молодой бог, взлетит над их пылью. Жена посмотрела на сильные ладони, которым через час будет вручена судьба европейского почтового, ответственность за что-то большое, подобное судьбе целого города. И в нее закралась тревога. Этот человек — один среди миллионов людей — был предназначен для этого необычного жертвоприношения. Ей стало тоскливо. Он уйдет, ускользнет от ее нежности. Она лелеяла, ласкала, охраняла его не для себя, а для сегодняшней ночи, и эта ночь сейчас возьмет его — для битв, для тревог, для побед, о которых она никогда ничего не узнает. Ей удалось на какое-то короткое время приручить эти нежные руки, но она лишь смутно представляла себе их истинное назначение. Она знала улыбку этого человека, знала чуткость влюбленного; но она не знала, как божественно гневен бывает он, оказавшись в сердце грозы. Она обвивала его нежными путами любви, музыки, цветов; но в час отлета он неизменно сбрасывал эти путы и, видимо, ничуть не сожалел об этом.
Он открыл глаза.
— Который час?
— Полночь.
— Какая погода?
— Не знаю…
Он поднялся. Потягиваясь, медленно подошел к окну.
— Пожалуй, я не замерзну сегодня. А какое направление ветра?
— Ты так спрашиваешь, словно я знаю такие вещи… Он нагнулся.
— Южный. Прекрасно! Такой ветер удержится по меньшей мере — до Бразилии.
Он увидел луну и почувствовал себя совсем богатым. Потом перевел взгляд вниз, на город.
Город, не был сейчас для него ни желанным, ни светлым, ни теплым. Он уже видел, как развеивается по ветру бесполезная пыль огней большого города.
— О чем ты думаешь?
Он думал о том, что возле Порто-Аллегре возможен туман.
— У меня своя тактика. Я знаю, как его обойти.
Он все еще смотрел, наклонившись, в окно и глубоко дышал, словно обнаженный пловец перед прыжком в море.
— Ты как будто не очень грустишь… На сколько дней ты улетаешь?
— На восемь, на десять дней. — Он точно не знает. И отчего ему грустить?.. Равнины, горы, города — он отправляется покорять их. Он — вольная птица. Не пройдет и часа — он будет держать в руках весь Буэнос-Айрес, а потом — отбросит его назад.
Он улыбнулся:
— Этот город… Я так скоро окажусь вдали от него. Хорошо улетать ночью! Повернешься к югу, включишь газ, и через десять секунд весь пейзаж уже опрокинут, и ты летишь на север. И город под тобой — как морское дно.
Она подумала — от скольких вещей должен отказаться завоеватель…
— Ты не любишь свой дом?
— Я люблю свой дом…
Но Жена знала, что он уже был далеко от нее. Его широкие плечи уже раздвигали небосвод.
Она показала ему на небо.
— Смотри, что за погода! Твоя дорога вымощена звездами.
Он рассмеялся.
— Да.
Положив руку ему на плечо, она с волнением почувствовала прохладу его кожи. И этому телу угрожает опасность!..
— Я знаю: ты сильный. Но будь благоразумен.
— Ну, конечно, я благоразумен…
И опять рассмеялся.
Он начал одеваться. Отправляясь на свой праздник, он наряжался в самые грубые ткани, в самую тяжелую кожу; он одевался, как крестьянин. И чем тяжелее он становился, тем больше она любовалась им. Она помогла ему застегнуть пряжку пояса, натянуть сапоги.
— Эти сапоги жмут.
— Вот другие.
— Отыщи-ка шнур, чтобы привязать запасную лампу.
Она оглядела мужа, в последний раз проверила его доспехи. Все пригнано, как следует.
— Как ты красив!
Он тщательно причесывался.
— Это для звезд?
— Это — чтоб не чувствовать себя стариком.
— Я ревную…
Он снова рассмеялся, обнял ее, прижал к своей тяжелой одежде. Потом взял ее, как маленькую девочку, на руки и — все с тем же смехом — положил на Кровать:
— Спи!
Закрыв за собой дверь, он вышел на улицу и среди преображенной мраком толпы сделал свой первый шаг к завоеванию ночи.
Она осталась одна. Печально смотрела она на цветы, на книги — на все то нежное, мягкое, что для него было лишь морским дном.
11
Его принимает Ривьер.
— В последнем рейсе вы выкинули номер. Пошли в обход. А метеосводки были прекрасные, вы свободно могли пройти напрямик. Испугались?
Захваченный врасплох, пилот молчит, медленно трет ладони. Потом поднимает голову и смотрит Ривьеру прямо в глаза:
— Да.
В глубине души Ривьеру жаль этого смелого парня, который вдруг ощутил страх.
Пилот оправдывается:.
— Я больше ничего не видел. Конечно, радио сообщало, это верно… Может быть, дальше… Но бортовой огонь почти погас, я даже собственных рук не видел. Хотел включить головной огонь, чтобы хоть крыло разглядеть, — все тот же мрак. Показалось, что я — на дне огромной ямы и из нее — не выбраться. А тут еще мотор стал барахлить…