Земля надежды
Шрифт:
— Знаю, — сказал Джонни. — Я сожалею. Я скажу, что сожалею о своих словах, и отцу скажу, и его светлости. Я больше так не буду.
Она ждала. Где-то в саду монотонно покрикивала сова.
— Ты не замерз?
— Нет.
— Проголодался?
— Нет.
— Ты пойдешь домой?
— Немного погодя.
Эстер помолчала.
— Видишь ли, Джонни, сомневаюсь, что даже сам Карл Стюарт переживает больше тебя. Из того, что я о нем слышала, он — легкомысленный человек, который шутя переходит от политических интриг к танцам и, пожалуй, предпочитает танцы. Он проигрывает деньги, собранные для
— Дело не в этом.
Голос Джонни разнесся над неподвижной водой. Она едва могла рассмотреть силуэт лодки в сгущавшихся сумерках.
— Все, что ты о нем говоришь, правда. Я провел с ним под Вустером достаточно времени, чтобы понять, что он действительно легковесен, как ты говоришь. Легкомысленный и легковесный. Но я печалюсь не о том, что потерял его как человека. Я печалюсь о потере всего, что мы понимаем под монархией. Потеря двора, потеря нации под одним правителем, потеря красоты Церкви, музыки и цвета, потеря уверенности в том, что у каждого человека есть хозяин. Потеря садов, потеря дворцов. Потеря наших садов.
— Но у нас все-таки есть Ковчег, — сказала она.
— Всего лишь один маленький сад, скорее ферма, чем сад, — сказал он пренебрежительно. — Да, наша репутация как великолепных специалистов по выращиванию лука неоспорима. Но что это значит для семьи, которая делала Отлендс, или Хэтфилд, или Теобальдс. Да даже Уимблдон. А все, что у нас есть сейчас, — это крохотная полоска земли, и никто больше не собирается разбивать великие парки.
— Люди снова будут заниматься парками, — сказала она. — В стране наступил мир, и люди снова будут сажать сады и парки.
— Репу они будут сажать, — предсказал Джонни. — И кабачки. Точно так же, как сейчас отец для них эти сорта выращивает. Видел я, что сотворили с дворцом в Отлендсе, видел, как там весь парк выкопали под корень, розу за розой. Теперь и само здание снесут, а канал засыплют камнями. И ведь даже никто не попытается построить на этом месте что-нибудь другое, такое же красивое. Мне больше нечего делать со своей жизнью, мне больше нечего делать в этой стране. Я — садовник. Садовник, которому нужны великолепные дворцы. Медицинский сад и грядка с овощами для меня недостаточно.
— Ты найдешь что-нибудь, — попыталась увещевать его Эстер. — Найдешь свое место в жизни. Пусть даже не в нашем саду и не в саду, достойном короля. Ты молод, ты найдешь свое место.
— Но я никогда уже не стану королевским садовником в Англии, — медленно сказал он. — Это было мое наследство, а теперь я не могу получить его. Для меня ничего не осталось.
Лодка слегка дрейфовала к другой стороне озера. Эстер помолчала, вбирая покой и умиротворенность, царившие вокруг: небо медленно становилось из голубого синим, цвета виргинской традесканции. Звезды были похожи на головки серебряных булавок, разбросанных по темно-синей
— Помню, когда ты был маленьким, мы проводили здесь с тобой целые дни, — нежно сказала она. — Ты, бывало, просто умолял, чтобы мы пошли сюда кормить уток.
— Помню, — сказал он, и голос его был едва громче шепота. — Помню, мы кормили уток.
Она подождала еще. И когда он больше ничего не сказал, встала на ноги.
— Может, мне еще побыть с тобой? — мягко спросила она. — Хочешь, чтобы я осталась?
— Нет, — сказал он, и казалось, что голос его доносился издалека. — Я немного хочу побыть один, мама. Я вернусь, когда снова смогу быть веселым.
Джонни не вышел к завтраку.
— Где он? — потребовал Джон. — Я думал, он извинится перед лордом Ламбертом еще вчера вечером.
— Может, он ушел в Ламбет и задержался там допоздна? — дипломатично ответила Эстер и приказала кухарке поискать Джонни.
Мэри Эшмол, на весь сезон снявшая у них комнату со столом, потянулась за ломтиком бекона.
— Ох уж мне эта молодежь, — снисходительно заметила она.
Они слышали, как кухарка с трудом взбиралась по лестнице, потом скрип половиц над головами, когда она открыла дверь в комнату Джонни, потом ее шаги, потом она спустилась по лестнице обратно. Когда кухарка появилась в комнате, лицо ее светилось озорством.
— Его там нет! — объявила она, улыбаясь. — И спать он не ложился.
Первая мысль Эстер была совершенно не о тавернах Ламбета, а о том, что он решил сбежать ко двору Карла Стюарта и сейчас скачет в доки, где собирается сесть на корабль и плыть в Европу, чтобы присоединиться к принцу.
— А его конь на конюшне? — с тревогой спросила она.
Джон бросил взгляд на ее побелевшее лицо и быстро вышел из комнаты.
Мэри Эшмол нерешительно поднялась из-за стола.
— Прошу вас, не беспокойтесь, госпожа Эшмол, — сказала Эстер, приходя в себя. — Завтракайте, не торопитесь. Думаю, что сын остался с друзьями и забыл сообщить нам об этом.
Она пошла вслед за Джоном на конный двор. Голова Цезаря кивала из-за двери стойла. Джон разговаривал с конюхом.
— Коня он прошлой ночью не брал, — сказал он Эстер. — Со вчерашнего вечера его никто не видел.
— Пошли мальчишку в Ламбет, пусть он поищет его там, — сказала Эстер.
— Смотри, чтобы не получилось много шума из ничего, — предостерег ее Джон. — Если он валяется пьяным где-нибудь под столом в таверне, он нам спасибо не скажет за то, что мы отправили на поиски целый отряд.
Она замешкалась в нерешительности.
— Если он не вернется к полудню, я сам отправлюсь в Ламбет, — решил Джон.
В полдень Джон взял Цезаря и поскакал в деревню, но скоро вернулся домой. Джонни не было в таверне, и он не оставался у друзей.
— Может, он пошел в Ламбет пешком и по дороге с ним что-то приключилось? — предположила Эстер.
— Он не ребенок, — сказал Джон. — Он умеет драться. И бегать. И, кроме того, ты же знаешь Джонни. Он всегда предпочтет ехать верхом, а не топать пешком. Если бы он хотел отправиться куда-то, он взял бы лошадь.