Земля недоступности
Шрифт:
У одной из стен, поодаль от других вещей, стоял морской рундук, оканчивающийся сверху высокими витыми колонками. Между колонками был натянут полог из тяжелой ткани. По совершенно выцветшему фону ярко горели шитые серебром якоря. Перед занавесью висел тяжелый кованый фонарь, по-видимому, очень старый.
Вся внутренность дома была ярко освещена сквозь широкий кап, возвышающийся над крышей шатром медного переплета. Свет играл и переливался на чеканной отделке старинных пистолетов, повешенных длинным рядом около рундука. Из–под темных болячек ржавчины ярко поблескивал
Большинство предметов были покрыты тонким налетом черной смолистой копоти. Резкий запах чадящего каменного угля шел из–за низкой железной двери, ведущей в следующее помещение,
Старик, приведший совет, на цыпочках прошел прямо к этой двери. Низко склонился перед нею и, сделав несколько таинственных движений руками, отворил. Открылась узкая темная клеть, почти сплошь занятая большой чугунной жаровней, по-видимому, переделанной из старинного корабельного камбуза. В жаровне ярко краснели большие куски каменного угля. Струйка удушливого дыма лениво тянулась в свисающий с потолка колпак.
Один за другим вошедшие члены совета подходили к двери чулана и кланялись в пояс очагу. Потом чинно садились на пол вдоль стены. Только старик вошел в клеть и подбросил из ящика уголь в очаг.
Все делалось в абсолютной тишине.
Старик медленно и торжественно подошел к задернутому расшитым пологом рундуку. Подняв трясущиеся руки, загнусил дребезжащим обветренным тенорком:
— Великий, мудрый, светлый! Можешь ли выслушать нас, твоих младших неразумных братьев?
Он медленно, осторожно раздвинул полог. Устремленным вверх взглядам сидящих на полу представилась огромная копна пушистых седых волос. Копна шевельнулась. Поднялась голова старика с правильным лицом, ничего общего не имеющим с угрофинскими чертами присутствующих. Крупный нос, правильный, четко обведенный седыми усами рот, ясные, голубые глаза, внимательно смотрящие из–под нависших, кустов белых бровей. Маленькие, прижатые к черепу раковины ушей. Все это обличало в нем чистого арийца.
Великий приподнялся в постели и испуганно обвел взглядом пришедших.
Он заговорил быстро, быстро, на языке, непонятном пришедшим. Вытянув руки, точно загораживаясь, выкрикивал:
— Опять, опять… не надо мне, Маньца, уведи их… Не надо мне их… Ты же видишь., что все они мертвые… Сейчас мясо отпадет от их костей и кости будут стучать… А–а–а! — неожиданно разразился он пронзительным криком, пытаясь задернуть штору.
Но старик подбежал к Великому. Сморщенной рукой, похожей на лапу когтистой хищной птицы, он стал властно и в то же время нежно водить по взъерошенным седым космам.
Великий прильнул было к этой когтистой руке, но вдруг оттолкнул ее:
— Уйди, старик… Я не хочу тебя… Уйди сейчас же.
Голос его сделался властным. Глаза сосредоточенно уставились в лицо дрожащего старика:
— Я приказываю тебе уйти и увести отсюда всех!
Но старик опустился на колени перед постелью и, обернувшись к членам совета, загнусил:
—
В комнате поднялся заунывный вой. Все наперебой, гнусаво растягивая слова, кричали в сторону Великого. Качались телами, молитвенно вытянув руки. А старик бубнил, склонившись к изголовью.
Вдруг входная дверь стремительно распахнулась. Держась за медную скобу, на пороге застыл мальчик лет двенадцати. Отличное по цвету от туземцев лицо его носило на себе некоторые черты их типа: удлиненный косой разрез глаз и широкие скулы, В остальном он был европейцем. Правильный рот, крупный прямой нос.
Яркими голубыми глазами, совершенно такими же, как глаза Великого, мальчик быстро оглядел собрание. В лице его отразилось недоумение, перешедшее в гнев. Звонкий детский голос прорезал воющий шум, наполняющий горницу.
— Замолчите вы все!
Повелительность, необычайная для ребенка, звучала в этом крике. Мальчик подбежал к старику и отдернул его руку от Великого.
— Кто тебе позволил, Маньца, притти сюда? Ведь я же сказал тебе вчера, что господин нездоров и не хочет никого видеть.
Самый говор мальчика резко отличался от говора туземцов. Произношение было более четким и твердым. Он отчеканивал каждое слово, настойчиво обращенное к старику. Маньца нерешительно отодвинулся от постели. Почти заискивающе попросил:
— Сын мой, твой ум молод и невелик. Большое дело, за которым мы пришли, тебе непонятно. Свет разума Великого нам нужен, чтобы прояснить мрак, в котором ходим… Скажи господину, чтобы он выслушал нас.
Мальчик колебался. Подошел к лежащему и тронул его плечо. Великий устало положил ему руки на голову и тихо спросил на чужом для пришедших языке:
— Где ты был, Ваньца?
— Я собирал те камни, господин, что ты отобрал прошлый раз.
Отец кивнул головой. Мальчик нерешительно сказал:
— Хочешь ли ты говорить с ними? Ты устал и должен лежать, не надо, не вставай, — прибавил мальчик, видя движение Великого. — Ты только скажи мне, что с ними делать — прогнать их, или ты выслушаешь этого старого тюленя?
— Пусть говорит.
Мальчик обернулся к старику:
— Великий велел тебе говорить. Но ты не должен говорить мною. Великий устал. Великий хочет покоя. Говори скорее.
Путаясь и заикаясь, Маньца стал передавать то, что уже дважды слышал от Кыркэ. Он закончил причитаниями и жалобами:
— Опять пришла беда… С тех пор как ты лежишь, несчастия приходят к нам одно за другим… Встань, Великий!
Но мальчик не дал ему договорить.
— Маньца, я тебе сказал: будь краток. Ты говоришь пустое. Великий не может встать. Я выгоню тебя вон, если ты будешь так много говорить. Ты все сказал?
— Все, все, мой мальчик.
Огромная шапка седых волос поднялась с подушки. Больной безумными глазами обвел собрание:
— Опять, опять несчастие… почему? Кто шлет мне их?.. Ты, старый, путаешь! Кыркэ, скажи мне сам, какого вида были люди.