Земля под ее ногами

Рушди Ахмед Салман

Мои побуждения были иными. Не высокомерие, а пресыщенность и клаустрофобия заставили меня покинуть этот город. Бомбей всецело принадлежал моим родителям, В. В. и Амир. Он был продолжением их тел, а после их смерти — душ. Мой отец, так глубоко любивший и мою мать, и этот город, что иногда, наполовину в шутку, наполовину всерьез, признавал себя виновным в полигамии, частенько говорил об Амир так, словно она была городом, — о ее укреплениях, ее эспланадах, ее транспортных потоках, ее новых строительных площадках и уровне преступности. Сэр Дарий Ксеркс Кама тоже однажды сравнил себя — англофила, порождение созданного британцами города — с Бомбеем; но для Виви городом его сердца был не Бомбей, а его жена Амир.

Многие молодые люди покидают дом в поисках себя; мне пришлось пересечь океаны, чтобы покинуть материнское чрево. Я сбежал, чтобы родиться. Но, как курильщик с большим стажем, которому удалось бросить эту привычку, я так и не смог забыть вкуса и кайфа, которые дает сигарета. Представьте себе изысканное, одержимое ритуалом (и, само собой, культом

брака) чопорное общество Джейн Остин, перенесенное на почву зловонного, столь любимого Диккенсом Лондона, кишащего случайностями, как гниющая рыба кишит червями; смешайте все это в один коктейль с пивом и араком, подкрасьте пурпуром, багрянцем, кармином, лаймом, приправьте мошенниками и сводниками, и у вас получится нечто, похожее на сказочный город, в котором я вырос. Да, я покинул его, не отрицаю, но я не устану повторять, что он был дьявольски прекрасен.

(По правде говоря, были и другие причины. Например, угрозы в мой адрес. Если бы я там остался, это могло стоить мне жизни.)

Тут моя история понуждает меня двигаться в прямо противоположных направлениях — назад и вперед. То, что заставляет ее двигаться вперед, что ни один рассказчик не может игнорировать безнаказанно и чему я сейчас должен уступить, это, ни много ни мало, тяга к запретной любви. Как двадцатилетний немецкий поэт Новалис, «тот, кто осваивает новую территорию», увидел однажды двенадцатилетнюю Софи фон Кюн и был обречен в тот же миг на нелепую любовь, повлекшую за собой туберкулез и романтизм в литературе, так и девятнадцатилетний Ормус Кама, самый привлекательный молодой человек в Бомбее (хоть и не самый завидный жених из-за тени, что легла на его семью после истории с Ардавирафом), потерял голову из-за двенадцатилетней Вины.

Но их любовь не была нелепа. Отнюдь. Мы все наполняли ее каждый своим смыслом — так же, как впоследствии их смерть, — так что смысла оказалось в преизбытке.

«Он был настоящим джентльменом, — частенько повторяла уже взрослая Вина, и в ее голосе звучала наивная гордость, — Вина, не брезговавшая связями с самыми грубыми и низкими типами, настоящими подонками. — В нашу следующую встречу, — продолжала она, — он признался мне в любви и торжественно поклялся, что не коснется меня, пока мне не исполнится шестнадцать. Мой Ормус с его чертовыми клятвами». Я подозревал, что она приукрашивает прошлое, и не раз говорил ей об этом в лицо. Это всегда бесило ее. «Поиск границ дозволенного — это одно, — шипела она. — Ты знаешь, как я к этому отношусь. Всегда — за. Я хочу испытать всё! Не просто читать об этом в газетах. Но бомбейской Лолитой я не была! — Она качала головой, сердясь на себя за то, что сердится. — Я тебе толкую о настоящем чувстве, ублюдок! Прошло больше трех лет, прежде чем я смогла снова взять его за руку! Мы только пели. И катались на этих чертовых трамваях. — Тут она смеялась; воспоминания были слишком соблазнительны, и она забывала о своей ярости. — Динь-динь! Динь!»

Каждый, кто слышал песни Ормуса Камы, конечно же, помнит, какое важное место в его личной иконографии отведено трамваям. Они возникают постоянно, так же как уличные фокусники, картежники, карманники, факиры, демоны, рыб а чки, борцы, арлекины, бродяги, хамелеоны, шлюхи, затмения, мотоциклы и дешевый ром, и они всегда ведут к любви. Your love is bearing down on me, there can be no escape. Oh cut my captured heart in two, oh crush me like a grape. No, I don't care. It's who I am. Oh you can tram me, baby, but I will derail your tram [63] .

63

Твоя любовь надвигается на меня, от нее нет спасения. О, разрежь мое плененное сердце пополам, о, раздави меня, как виноград. Мне все равно. Я таков, как есть. Можешь переехать меня трамваем, детка, но он сойдет с рельс.

Именно в вагонах бомбейских трамваев, ставших теперь достоянием прошлого, оплакиваемых теми, кто их помнит, встречались Ормус и Вина: она прогуливала школу, а он безо всякого объяснения исчезал из квартиры на Аполло-бандер. В то время молодых людей держали на коротком поводке, так что рано или поздно все должно было выйти наружу, но пока они часами кружили по городу, как заколдованные, в дребезжащем трамвае и узнавали истории друг друга. И я тоже наконец-то могу вернуться в прошлое — прошлое Вины. Следуя другой линии моего повествования, я открою всему миру то, что Вина поведала одному лишь своему будущему любовнику.

Детство дрянной девчонки. Урожденная Нисса Шетти выросла в халупе, стоявшей посреди кукурузного поля в окрестностях Честера, штат Виргиния, к северу от Хоупвелла, где-то между Скримерсвиллем и Бланко-Маунт, если ехать по безымянной дороге, отходящей на восток от шоссе 295. И справа, и слева кукуруза, на заднем дворе — козы. Ее мать Хелен, американка греческого происхождения, — полная, нервная, любительница романов, мечтательница, женщина из простой семьи, которая не позволяла себе опуститься и не теряла надежды на будущее, — во время Второй мировой войны влюбилась в сладкоречивого адвоката-индийца — далеко же его занесло: « Индийцы повсюду. Они как песок», — который женился на ней, став за три года отцом трех дочерей (Нисса,

родившаяся во время высадки союзников в Нормандии, была средней), попал в тюрьму за злоупотребление доверием клиента, был исключен из коллегии адвокатов, вышел из тюрьмы после Нагасаки, объявил жене, что пересмотрел свои сексуальные предпочтения, уехал в Ньюпорт-Ньюс, где стал работать мясником и жить со своим любовником, по выражению Вины, «как женщина», и ни разу не написал, не позвонил, не прислал денег или подарков дочерям ни на их дни рождения, ни на Рождество. Хелен Шетти в это безлюбое мирное время покатилась вниз, запила, пристрастилась к таблеткам, не вылезала из долгов, не смогла удержаться на работе, и дети тоже едва не отправились ко всем чертям, но тут ее спас мастер на все руки, строитель Джон По, вдовец, у которого было четверо собственных детишек. Он встретил ее в баре, пьяную и склонную к излияниям, выслушал, решил, что у нее были серьезные причины, чтобы отчаяться, назвал симпатичной женщиной, заслуживающей лучшего, поклялся заботиться о ней, помог бросить пить, взял ее с тремя дочерьми в свой скромный дом и никогда не делал различия между ее детьми и своими, не проронил ни слова по поводу их темной кожи, дал девочкам свое имя (так что в трехлетнем возрасте Нисса Шетти превратилась в Нисси По), работал не покладая рук, чтобы кормить и одевать всю семью, и ничего не требовал от Хелен взамен, кроме обычной женской работы по дому и согласия не иметь больше детей. И хотя Хелен совсем не того ждала от жизни, она понимала, как близка была к краю пропасти и как ей повезло, что она обрела эту стабильность, эту грубоватую, незамысловатую среднестатистическую любовь, мужчину с добрым сердцем и твердую почву под ногами; а если он хотел, чтобы все было как положено, что ж, она готова была приспособиться, поэтому хибара сияла чистотой, на одежде не было ни пятнышка, дети были вымыты и накормлены, вечером Джона По всегда ждал горячий ужин, и насчет детей он тоже был прав, поэтому она поехала в город и сделала операцию, так что все было хорошо, у нее и так дел по горло, и думать некогда, а в постели он был так же старомоден, как в жизни, не признавал резинок и тому подобного, и все было прекрасно, все было просто замечательно. Раз в неделю он возил их на своем пикапе в открытый кинотеатр, и Хелен По смотрела на звезды над головой, вместо того чтобы любоваться ими на экране, и благодарила их, с некоторыми оговорками, за то, что ей улыбнулась удача.

Если была у Джона По мечта, так это козы. В загоне за домом обитали белая козочка сааненской породы, которая обеспечивала семью молоком, и несколько временных жильцов — коз испанской и миотонической породы, которых выкармливали на мясо. Нисси По выросла, не зная вкуса коревьего молока. Джон По говорил, что козье молоко легче усваивается и даже советовал ей умываться им в косметических целях, как это делала Клеопатра. От матери Нисси научилась никогда не перечить этому большому и добродушному, но властному человеку, и она покорно пила голубоватую, с прогорклым запахом жидкость, которую вскоре возненавидела. А после того как обреченных испанских коз в свой срок увозили на бойню, на столе неделями не было ничего, кроме козлятины. Хелен По не отличалась выдающимися кулинарными способностями, и маленькая Нисси стала больше всего на свете бояться ужина из-за необходимости изображать за столом улыбку. Джон По был человеком, который ждет изъявлений благодарности со стороны тех, кого он осыпает своими милостями.

Сытно поужинав козлятиной, он отодвигался от стола и начинал рассуждать о будущем. Эти несколько животных в загоне, огороженном проволочной сеткой высотой в пять футов, только начало, заявлял отчим Нисси. Он не собирается гнуть спину на других до конца своей жизни. Он подумывал о ферме по разведению коз. И не на мясо — к мясным козам он испытывал презрение, особенно к миотоническим, которые из-за каких-то генетических нарушений падали, как подкошенные, стоило им чего-то испугаться. В иные вечера Джон По предавался мечтам о молочной ферме где-нибудь в Орегоне или во Флориде. Он пел хвалу «швейцарским» альпийским козам и козам тоггенбургской породы и нубийским «козам пустыни». Он расписывал непревзойденный вкус козьего сыра и достоинства мыла из козьего молока. В другие вечера он воображал ферму по разведению кашмирских и ангорских коз где-нибудь в Техасе или Колорадо. «Вам это понравится, ведь в вас течет восточная кровь, — говорил он дочерям Хелен. — Кашмирские козы происходят из Кашмира в Индии, а ангорские — из Анкары в Турции; слово „мохер“, которым мы называем одежду из шерсти ангорских коз, — арабское или вроде того, а значит оно „то, что мы предпочитаем“». Узбекские черные козы, у которых шерстяное волокно было длиннее остевого волоса и обладало высокими качествами шерсти кашмирской породы, тоже частенько фигурировало и в этих мечтах. Нисси По, несмотря на свою восточную кровь, возненавидела сами слова «мохер», «кашемир» и «узбек», но улыбалась и благодарила, как это от нее требовалось. А Джон По, с кружкой пива в руке, предавался своим фантазиям в восточном духе.

Ормус Кама и я, выросшие в Индии, всем сердцем стремились на Запад, и не странно ли, что детство Вины проходило под эгидой простого доброго человека, воспылавшего страстью к Востоку или, по крайней мере, к его длинношерстым тварям.

Иногда Джон По рассказывал анекдоты про коз. (Две козы забираются в проекторную открытого кинотеатра и начинают жевать пленку. «Хороший фильм», — говорит одна, а другая отвечает: «Да, но книга мне больше понравилась».) Однако в других людях он не терпел подобного легкомыслия. Как-то раз к ним заглянул новый сосед: