Земля в ярме

Василевская Ванда Львовна

— Н-ноо!

На этот раз дело пошло. Приведенный в движение скрипящий воз двигался вперед уже как бы по инерции. Сбоку медленно плелся Скужак, по самому краю канавы, густо заросшей резными листьями медвежьих лап и беленой.

Не слыша за собой шагов учителя, Скужак еще раз оглянулся через плечо.

Но Винцент

стоял, как прикованный, с глазами, устремленными на лицо Анны, хотя его уже не было там, куда он смотрел. Покачивая головой, она ускользнула из поля его зрения, упорно отрицая что-то, ушла, отплыла туда, к деревне. Но глаза Винцента так и остались устремленными в невидимую точку над дорогой, как раз на той высоте, где мгновение назад было лицо убитой. Губы без капли крови, и ужасающая рана на голове, и песенка о калине — все смешалось в его сознании в какой-то невообразимый хаос. Винцент не думал. Что-то думало как бы вне его и за него, ибо сам он был лишь остолбенением, лишь безграничным удивлением и не мог осознать, что надо, наконец, двинуться, превозмочь себя хоть настолько, чтобы уйти отсюда, пойти узнать, услышать, убедиться — так, чтобы уже не оставалось никаких сомнений, что все это правда, — песенка о калине, мертвое лицо в ореоле светлых волос и рана сзади на голове, зияющая черная дыра в сгустках запекшейся крови. Пока все это было нереальным — даже это мертвое лицо, висящее над дорогой так видимо, так упорно и явственно — явственней, чем что бы то ни было, а впрочем, ничего другого не видели сейчас глаза Винцента, ничто другое не проникало в его сознание.

У изб вдруг поднялся говор, шум, но Винцент не слышал. Раздался шум на дороге, зазвучали многочисленные шаги. В деревне уже увидели воз, уже знали, что он означает, и бежали навстречу. Над всеми голосами взвился пронзительный, сверлящий крик Стасячихи:

— Антось! Антось! Антось!

Но и это в конце концов слилось все же воедино с каким-то стоном-рычанием, разразившимся вдруг и стоявшим в воздухе. Пронзительным, страшным, нестерпимым.

Винцент не слышал. Он неподвижно стоял на обочине, стеклянными глазами глядя в невидимую точку, повисшую между небом и уже обсыхающей от росы дорогой.

Очнулся он лишь, когда на дороге из Ржепак заклубилась пыль под колесами несущихся грузовиков и в деревне ударили в набат. Колокол бил мрачно, проникновенно, оглушительно. В деревне забурлило. Все высыпали на улицу. Слепая толпа сгрудилась плечом к плечу и в гробовом молчании глядела на дорогу. Здесь были все вчерашние участники похода — в изорванной одежде, с обвязанными тряпками головами — и остальные: старики, женщины, дети. Заунывный звук набата несся над росистыми лугами, над прикорнувшей у дороги деревней, над золотой от солнца рекой и калиновыми рощами, горящими кровавым заревом в лучах восходящего солнца.

Внезапное веление рвануло Винцента с места. Это было сильнее разума, сильнее сердца — какой-то стремительный вихрь, что подхватывает, несет, не дает опомниться, губит и помогает осуществить.

Его ноги вязли в песке, леденящий страх вздымал волосы. Один миг они все были перед ним — один миг сотни глаз смотрели ему в лицо. И вот он уже стоит среди них, плечом к плечу. Лицом к дороге, по которой все ближе клубится пыль.

Набат не умолкал. Мощно, величественно, грозно. Казалось, звуки его несутся далеко, за Калины, доносятся до Бжегов, до Мацькова, до всех остшеньских деревень — и дальше, до имений господ из Подолениц, Грабовки, Вилькова, звучит по всем прибужским землям — зеленым, золотым, лазурным землям нищеты и голода.