Земля в ярме
Шрифт:
— Господи, а в Остшене вот собрали!
— Ржи там, ячменя, пшеницы!
— Картошка на винокуренный завод пойдет, на водку.
— Кто теперь станет водку покупать?..
— Да вы что думаете? Что это сюда, к нам идет? Куда там! Все вывозят, по городам расходится. А там хватает таких, которые могут водку покупать.
— Что водку! И водку, и вино, и все!
— А как же иначе! Город все себе берет, под себя подминает. С чего там нехватка будет?
— Есть и там такие, у которых ничего нет… Нешто не идут из
— Так уж оно везде — у одних много, а другие горе мыкают.
— Простому человеку всюду плохо, что в городе, что в деревне.
— Нет правды на свете.
— А Роеку бы хотелось, чтобы правда сама ему на голову свалилась!
— Сама не сама, а как тут, брат, подымешься? Нешто сможешь что сделать? Возьмут тебя на цугундер, только и всего. Вон Плыцяк рассказывал, как оно бывало. А что вышло? Как было горе, так и осталось.
— Да, да.
— Все до поры до времени, все до поры до времени! Как оно говорится, и топоры рубят до поры…
— Ох, прочен этот топор… Иной раз кажется: ну, это уж свыше человеческих сил, этого уж не выдержать! Глядишь, а человек выдерживает и в три раза больше…
— Уж коли о выдержке разговор, так, знаете, что даже у старосты колодец пересох.
— Да что вы! Такой глубокий?
— А что ж, что глубокий? Насквозь земля сохнет. В Буге тоже воды все меньше.
— А мутная-то! Пить страшно.
— Может, от нее-то ребятишки и хворают.
— И от воды и от всего вместе… Нешто поест кто-нибудь из них как следует?
— Да и откуда взять?
Болели люди жестоко. Старики, которые, бывало, ковыляли по деревне, подпираясь палками, теперь уже не подымались с постелей. Да оно и понятно, им всегда доставалось меньше пищи. Женщины совали, что могли, детям, кормили кое-чем мужей, но кто не был уже пригоден к работе, о том мало заботились. Старый Матус едва ноги волочил и, кажется, впервые в жизни шел на ссоры с невесткой.
— Надо бы смолоть эту рожь, что ли?
— Какую там еще рожь? — поднимала крик Агнешка.
— Да ведь есть же рожь на чердаке…
— Глядите на него! Уже пронюхал, разыскал, подсчитал! Смолоть! Как бы не так! Смолоть и сожрать! Брюхо набить! А что зимой будет, что будет к весне, до этого вам дела нет. А чем вы тогда засеете хоть клочок какой?
— До зимы далеко, до зимы еще сто раз пропадешь.
— Да пропадайте хоть тысячу раз! Только о жратве и думаете, а больше вам ни до чего дела нет. Репы несколько штук за огородом было, кто их вырвал, я вас спрашиваю, кто? Может, не вы, не вы?
— Ни о какой репе ничего не знаю.
— Ну да, ни о какой репе… Конечно, откуда вам знать? А чтоб вы ею подавились, чтоб она у вас колом в горле стала! Ведь ее спечь можно было, поесть как следует.
— Раз была, а теперь нет, стало быть кто-то ее съел.
— Да я уж знаю, хорошо знаю, что вы сожрали. Что вам до того, что мы, может, так и ходим без маковой росинки во рту? А в лес сходить, по грибы, по травы, на реку рыбы наловить небось неохота!
— Хватит, находился я уж и в лес и на реку… Ноги болят…
— А у меня не болят, а? — закричала она, задирая до колен юбку.
На тощей, темной икре виднелись желваки в кулак величиной.
— Вот что я себе выходила, вот что я себе заработала, вот какие у меня богатства! Но у меня ноги не болят. Меня об этом никто не спрашивает! По воду на Буг, за щавелем в луга, в лес за дровами, все только я, я и я! У вас ноги болят! Нешто вы работаете, тянете из себя жилы весной или в страдную пору? Нет, тогда вас нет! А вот теперь вы тут как тут, рожь на чердаке вам покоя не дает.
Вдруг ее точно кольнуло что-то.
— Погодите-ка, что это вы вдруг об этой ржи? Ну-ка, я схожу посмотрю.
Он беспокойно завертелся, но Агнешка уже взбиралась по лестнице, шлепая босыми ногами по ступенькам. Не успел старик выйти за порог, как она уже вернулась.
— Ну, не говорила ли я? Не говорила? Как тут человеку концы с концами свести, когда вора в доме держишь? Отсыпано из мешка, как пить дать, отсыпано!
Она бросилась с кулаками на старика.
— Говорите сейчас! Много взяли? Сейчас же говорите!
Он испугался.
— Не кричи, Агнешка… Столько крику… Всего полмерочки и отсыпал-то, полмерочки, знаешь, той маленькой…
— И на что это? Что ж вы, так сухую рожь и жрали, что ли? — спросила она вдруг удивительно спокойно.
— К Стефановичу… К Стефановичу снес… На хлеб, хлеба он дал кусочек…
— И махорки?
Ее кажущееся спокойствие ввело его в заблуждение.
— И махорки полпачки… Страшно давно уж я не курил, так через это…
Она пошарила за печью, где обычно лежала холщовая сума, в которой Матус носил иногда рыбу.
— Нате! Палка, что вы из лесу принесли, стоит за дверью.
Он смотрел непонимающими глазами.
— Палка?
— Берите, когда даю! Не то я с вами поговорю иначе.
— Палка-то, значит… Это к чему же? — беспомощно бормотал он.
— Будто уж не знаете, к чему? Палку в руки, суму через плечо — и по деревням!
Старик затрясся.
— Агнешка… Как же так, Агнешка, что ты? По деревням…
— Что, не знаете, как милостыню просят? — заорала она во все горло, так, что он в испуге попятился. — Мне вас, что ли, учить? Брехун вы всегда были, лодырь, никчемный человек, но я ничего не говорила. Терпела. Хоть другой раз все внутренности во мне переворачивались, я вам плохого слова не сказала! А уж теперь хватит. В рот положить нечего, голод идет, страх подумать, а тут еще домашнего вора в избе держать. На махорку, говорит! Курить ему охота, курить! Когда жрать нечего! Да чтоб вас господь за эту махорку покарал, отплатил вам за нашу обиду, да чтоб…