Земля ягуара

Город просыпался. В маленьких окнах, затянутых мутными бычьими пузырями и заиндевелыми листами слюды, затеплились робкие огоньки. К сереющему небу потянулись белесые дымки. Кочеты расправили крылья, пробуя хриплые голоса. Загремели цепями огромные сторожевые псы, опуская влажные носы к пустым мискам.

Мальчик открыл глаза. Сквозь щели в деревянном настиле сочился мутный утренний свет. Вместе с ним проваливались в его убежище крупные злые снежинки. Они падали на дерюгу, которой был укрыт мальчик, и медленно таяли, оставляя на ней темные разводы.

Он поежился, натянул на голову мерзлую ткань и попытался дыханием разогнать утренний озноб. Теплее не стало, но ледок, схватившийся за ночь, начал оттаивать и потек мутными ручейками. Надо подниматься, иначе скоро все тряпье, две недели назад бывшее добротным костюмом, заледенеет на пронизывающем ветру.

Мальчик передвинулся на сухое место, стер со лба липкий ночной пот, протер кулачками заспанные глаза и, стараясь не касаться сырых досок, выглянул во дворик, заваленный сломанными тележными колесами. Никого.

Он вылез из своей берлоги, посмотрел на хмурое небо, втянул тонкими ноздрями кисловатый дух свежего теста и грустно вздохнул. Удастся ли ему сегодня поесть или опять придется баюкать урчащий желудок мыслями о героических походах и рыцарях, мужественно выносящих лишения?

Шаги?! Нет, показалось. В амбаре, под черным крыльцом которого он устроил себе спальню, столовую и комнату для раздумий, люди пока не появлялись. И во двор никто не входил. Но сколько это будет продолжаться? День? Три? Неделю? Месяц? А может, уже сегодня пополудни его сонного вытянет на свет божий какой-нибудь огромный бородач?..

Неловко повернувшись, мальчик зацепил плечом какие-то доски. Они с тихим скрипом сползли по стене и глухо бухнули о холодную землю. Ребенок замер, навострился: не разбудил ли кого? Вроде нет — даже цепной пес за забором не залаял, хотя часто принимался брехать на звуки и запахи, доносившиеся с соседского двора.

С трудом согнув ноги в коленях, мальчик вытащил из-под крыльца большой мешок, умыкнутый у зазевавшегося мукомола, несколько пестрых тряпок, надранных из шали, которую кто-то неосторожно вывесил на веревку в одном из богатых дворов у реки. И меч!

На второе утро он разглядел под грудой досок половину обруча от бочки, дождавшись вечера, унес находку под крыльцо и, стараясь не шуметь, выпрямил полоску камнем. Добившись почти идеальной прямизны, юный умелец обточил о шершавый фундамент кончик и верхнюю треть лезвия, обмотал нижнюю часть галуном, оторванным от камзола, и получил меч, довольно увесистый для его руки. Им можно было отпугнуть облезлых псов, стаями бродивших по заледенелым улицам и грызшихся на кучах отбросов, наваленных прямо у ворот. Такие вполне могли напасть на одинокого ребенка. Да и против людей меч вполне мог сгодиться. Не убить, конечно — отпугнуть. Он подумал, что папа гордился бы таким сыном.

При мысли об отце, оставшемся за многие тысячи лиг [1] отсюда, его глаза затуманились, а пальцы крепче вцепились в обмотку рукояти. Папа… Такой добрый, такой сильный. Всегда уверенный в себе, всегда с улыбкой под тонкими усиками, всегда рад подхватить сына на руки и подкинуть к потолку, всегда готов обнять маму… Мама… Горячие слезы предательски набухли в уголках глаз.

Мама! Почему ты оставила меня одного? Куда ты делась? Почему не вернулась к карете? Неужели ты, такая ловкая и смелая, не смогла убежать от тех огромных бородатых людей, воняющих сивухой? Мама. Не верю, что они тебя убили. Ведь это не твоя кровь была на пальцах той руки, которая срывала атласные занавеси, пытаясь добраться до моего горла? Чья угодно. Ветеранов, воевавших во Фландрии под началом отца и посланных охранять нас в долгом путешествии на север. Увальня-воспитателя. Коней. Но не твоя. Правда, мама?

Мальчик почувствовал, что сейчас разрыдается в голос, и одернул себя. Он мужчина. У него нет права плакать. Так учил его отец. А еще он учил не бросать родных и друзей в беде и всегда доводить дело до конца.

Если бы папа был здесь, то он на следующий же день отыскал бы маму, проткнул рапирой злодеев и увез бы семью в белый дом на взморье. К теплу, вкусной еде и любимому мулу, на котором так здорово скакать по горной дороге навстречу солнцу, а вечером мастерить из палочек арбалет или кораблик и слушать, как мама поет длинные грустные песни под негромкий перебор гитары.

Но раз папы рядом нет, а дом далеко — ребенок вздохнул, — значит, надо оставить мечтания и брать дело в свои руки. И что с того, что ему всего одиннадцать?! Спасать маму и наказывать обидчиков за него никто не станет.

Заранее сморщив нос, мальчик встряхнул пыльный мешок, накинул его на плечи, просунул голову в специально расковырянную дырку, а руки продел в отверстия, сделанные в распоротом зубами боковом шве. Подпоясался отодранным от камзола галуном и расправил складки, набросил на густые черные кудри самый чистый обрывок платка, на ноги прямо поверх сапожек намотал два других куска, погрязнее, и подвязал их вокруг лодыжек еще одним шнурком. К поясу под накидкой этот хитрец привесил веревочную петлю, сноровисто, даже с некоторым изяществом вставил в нее меч, проверил все узлы и подпрыгнул несколько раз, дабы убедиться, что ничего не выпадет и не оторвется. Амуниция сидела идеально, насколько это вообще было возможно. Улыбнувшись, он подошел к ограде, подскочил, схватился за верхний край и перевалился на улицу, которая неприветливо кинула ему в лицо ком мокрого снега и предательски выдернула из-под ног скользкую деревянную мостовую.

Мальчик с трудом удержался на поехавших ногах и оглянулся украдкой. Не заметил ли кто его позора? Но в этот ранний час на улице никого не было, и горе-путешественник двинулся вниз по извилистой улице. Он шел к крепости, вокруг которой вырос город.

Уворачиваясь от комьев промерзшей земли, которую выбрасывали из неглубокого пока рва каторжные с рваными ноздрями, мальчишка добрел до белокаменной стены. По узкой улице, уставленной многочисленными молельнями с тусклыми маковками и невеликими крестами, он добрался до узкой глинистой речки и уже собрался перейти реку по шатким мосткам, как заметил человека, сидящего у стены человека.

Бородатый мужчина с мутным взором, одетый только в широкие шаровары, сидел прямо на стылой земле. Вокруг него витал крепкий сивушный дух. Заслышав шаги, он поднял голову и, сощурившись, уставился на мальчика:

— Шубу соболью пропил, капу [2] бобровую пропил, сапоги сафьяновые пропил, даже армяк — и тот пропил, а крест нательный — ни-ни! — Он зажал в кулаке и поднял над головой литой серебряный крест размером с донце горшка.

Ничего не поняв из бессвязной речи, мальчик протиснулся мимо пьяного и прибавил ходу. Странные они тут! Если человек хворый или ушибленный, так мимо пройдут, даже не обернутся. А если пьяный — так со всем почтением. Из снега вынут, из грязи. Домой доставят. Денег дадут, чтоб поутру выпить еще — как тут говорят, «на опохмел». У него на родине такого никчемного человека выгнали бы из деревни или просто бросили бы в реку, отбив палками внутренности.