Земля

Бак Перл С.

Ван-Лун понял, что он говорит о Цветке Груши, и сердце его сжалось странной ревностью. Он вдруг почувствовал себя старше своих лет, — стариком с толстой талией и седеющими волосами, и он увидел, что сын его молод и строен, и в эту минуту они были уже не отец и сын, а двое мужчин: один старый, а другой молодой. И Ван-Лун сказал гневно:

— Оставь рабынь в покое! Я не желаю, чтобы мои домашние были распущены, как молодые господа. Мы честные крестьяне и порядочные люди, и в своем доме я этого не потерплю!

Юноша

приподнял черные брови, широко раскрыл глаза и, пожав плечами, сказал отцу:

— Ты первый об этом заговорил! — Потом он повернулся и вышел.

Ван-Лун остался один в комнате и, чувствуя скуку и одиночество, пробормотал про себя:

— Нигде в доме мне нет покоя!

Его смутно тревожило и сердило многое, но, сам не зная почему, он всего больше сердился на то, что сын его посмотрел на маленькую бледную рабыню в его доме и нашел ее красивой.

Глава XXXIII

Ван-Лун не переставал думать о том, что сказал его младший сын о Цветке Груши, и не спускал с нее глаз, когда она проходила мимо. Мысли его были полны ею, и, сам того не зная, он любил ее до безумия. Но он никому ничего не говорил.

Как-то ночью в начале лета, в то время, когда мягкий ночной воздух бывает насыщен теплом и благоуханием, он сидел один на своем дворе под цветущим деревом кассии, вдыхая тяжелый и нежный запах ее цветов, и кровь его струилась в жилах быстро и горячо, как у молодого человека.

Весь день он чувствовал это, и ему хотелось пройтись по своим полям и ощутить добрую землю под ногами, — сняв чулки и башмаки, почувствовать ее прикосновение к своей коже.

Он сделал бы это, если б не боялся, что его увидят; а он считался уже не крестьянином, живущим в городе, но землевладельцем и богачом. И он беспокойно бродил по дворам, избегая заходить в тот двор, где Лотос сидела в тени и курила кальян, потому что она хорошо знала признаки тревоги в человеке и зорко видела причину тревоги, и он ходил один и не хотел видеть ни своих сварливых невесток, ни даже внуков, часто радовавших его.

День тянулся для него очень долго, и он чувствовал себя одиноким.

Он не мог забыть, как его младший сын стоял перед ним, высокий и прямой, нахмурив черные брови с юношеской серьезностью, и девушку он тоже не мог забыть. И он сказал себе:

«Я думаю, они ровесники: ему, должно быть, уже восемнадцать, а ей не больше восемнадцати лет».

Тут он вспомнил, что пройдет всего несколько лет, и ему стукнет семьдесят, и он устыдился и подумал: «Было бы хорошо отдать девушку моему сыну». И он повторял это снова и снова, и каждый раз эти слова отзывались в нем болью, словно удар по больному месту, но он не мог не повторять их.

День тянулся для него очень долго, и он чувствовал себя одиноким.

Когда наступила ночь, он все еще сидел во дворе один, и ни к кому из своих домашних он не мог пойти, как к другу. И ночной воздух был мягок и тепел и был густо насыщен запахом цветов кассии.

И в то время как он сидел в темноте под деревом, кто-то прошел мимо ворот двора, где росло дерево, под которым он сидел. Он быстро поднял голову и увидел Цветок Груши.

— Цветок Груши! — позвал он шопотом.

Она сразу остановилась и склонила голову, прислушиваясь. Тогда он позвал снова, с трудом выговаривая слова.

— Подойди ко мне!

Услышав его голос, она боязливо прокралась в ворота и стала перед ним. Он едва мог различить ее во тьме, но чувствовал, что она здесь, и, протянув руку, ухватился за ее одежду и сказал, задыхаясь:

— Дитя!

И на этом слове он запнулся, перебирая пальцами ее халат. Он говорил себе, что он старик и что нечестно сходиться с ней, имея внуков и внучек почти одного с нею возраста.

Тогда она почувствовала жар в его крови и нагнулась, словно цветок, поникший на стебле и соскользнула на землю, обнимая его ноги. И он сказал медленно:

— Дитя, я стар, я очень стар.

И она ответила, и голос ее доносился из тьмы, словно благоухание кассии:

— Я люблю стариков, я люблю стариков: они такие добрые.

Он сказал с нежностью, слегка нагнувшись к ней:

— Такой маленькой девушке нужен был бы высокий стройный юноша!

А про себя добавил: «вроде моего сына», но вслух он этого не сказал, чтобы не внушить ей мысли о сыне, — этого он не перенес бы.

Но она отвечала:

— Молодые люди не добры, они жестоки!

Он слушал ее тонкий детский голосок, и в сердце его волной хлынула любовь к этой девушке. Он взял ее за руку, тихо поднял с земли и увел к себе.

Когда это произошло, он удивлялся своей поздней любви больше, чем какой-либо из прежних, потому что, как ни любил он Цветок Груши, он не был с ней так страстен, как с другими, кого он знал до сих пор.

Нет, он был с ней нежен и довольствовался тем, что ее легкая юность касается его отяжелевшего тела, довольствовался тем, что видит ее днем, что ее развевающиеся одежды касаются его руки и что ночью ее тело спокойно отдыхает рядом с ним. И он удивлялся старческой любви, которая так нежна и довольствуется немногим.

То, что сделал Ван-Лун, обнаружилось не скоро, потому что он никому об этом не сказал. Да и зачем стал бы он говорить, будучи господином в своем доме? Но Кукушка заметила это первая, и, увидев, как девушка выскользнула на рассвете с его двора, она задержала ее и засмеялась, и ее ястребиные глаза заблестели.

— Ну, ну! — сказала она. — Опять то же, что и при старом господине.

И Ван-Лун, услышав ее из своей комнаты, быстро подпоясал свой халат и вышел, улыбаясь застенчиво и гордо и бормоча: