Земная твердь
Шрифт:
— Петруха, скажи честно, — допытывался Крюк, — ты точно в школу не вернешься?
— Незачем. Я тебе уже говорил. Льнешь, как смола.
— Это здорово, Петруха. Теперь мы с тобой матросы одного корабля. У тебя — десять недобито, а у меня — семь с коридором окончено. Почти равны. Эх, смелости бы тебе побольше, а уж образования как-нибудь хватило бы. Законно.
Крюк все время трогал свои усы: гладил их, наслаждался, терял нить разговора и начинал заново:
— А я мог бы здорово учиться, но как-то отпала охота — и все. Пристань я полюбил.
— Учителя всем так говорят, — заметил Петруха, раскуривая сигарету, щурясь и отмахиваясь от дыма. — Они не могут говорить иначе, потому что нет плохих учеников, а есть плохие учителя. Понял, Крюк? Вот ты и был хорошим. А был ли, сомневаюсь. Моей тетке учителя тоже наговаривали, что я подаю хорошие надежды, и то и се, и пятое и десятое. Она поверила и начала мне внушать: вот если бы не она, то я, наверно, утонул бы в деревенской грязи. Был бы ты, говорит, кузнецом или плотником, ломал бы-де хребтину. А я вот вывела, дескать, тебя на дорогу — шагай теперь. — Куда, спрашиваю, шагать-то? — Да уж, отвечает, во всяком случае не по следам отца и матери. Она, знаешь, всегда ругает деревню, хотя сама родилась и выросла в ней.
Петруха выплюнул за борт баржи окурок, сверкнул глазами и вдруг ударил себя кулаком в грудь:
— Я с нею спорил, ругался, но у ней всегда какие-то колючие слова — не могу я к ним вплотную подступиться. Да и не к чему. Она на своем, а я на своем. Ей, видите ли, хочется сделать из меня какого-то ученого. Не будет, говорю, этого.
— А она? — лениво полюбопытствовал Крюк.
— Пока, говорит, все было по-моему. Полагаю-де, что так будет и дальше. Ну, что ж, поживем — увидим.
Петруха умолк, долго глядел широко раскрытыми глазами в мутное небо.
— Ну, хватит об этом, — миротворным голосом попросил Крюк. — Законно хватит. Ты обещал мне сказать определенно, поедешь в Ташкент или нет. С теткой у тебя, как я понял, концы подбиты. Деньги? Ты их возьмешь из теткиного кошелька. Он, я думаю, у ней крепкий, выдюжит. Деньгами или натурой возьмешь — значения не имеет.
— Я тебе сказал, — закричал Петруха, вскакивая, — я тебе сказал, что грабить ее не буду. Если еще заикнешься, сброшу в Каму. Тоже отброс. Родился на большой реке, а плавать не умеешь.
Петруха сел на паклю и усмехнулся:
— Тебе учесть надо: гнилое полено всегда ко дну идет.
Замолчали. Сторожев курил, а Крюк гладил усы.
— Я, Петруха, — начал лебезить Генька, — за тебя же беспокоюсь. Огородник ты милиции известный, на пристани пасешься, еще один шаг, и тебе дадут ордер на казенную квартиру. Что делать? Надо тикать. Птицы летят на юг. У меня на себя денег хватит. Я о тебе думаю.
— Ух ты, салага. Он за меня думает. Чем?
— Ну ведь надо что-то делать, а?
— То-то и оно-то, что надо.
— Давай я возьму шефство над квартирой твоей милой те…
Крюк не кончил, так как Петруха сильным
— Давай так, Петруха, — снова заговорил Крюк, когда оба успокоились, — тут на пристанском базаре есть продуктовый ларек, и из него не так уж трудно увести тысяч семь-восемь. Этого, правда, мало, но на первый случай хватит. На дорогу. А там поживем — увидим. Но надо уехать отсюда. Мильтоны не сегодня-завтра состряпают на меня дело. Приветик. Что ты молчишь? Трусишь, да? Ты верно говорил когда-то, что воровство — дело отчаянных.
— Пошел ты, — рявкнул Петруха и более спокойно добавил: — Зануда. — Потом долго молчал. Конопатое скуластое лицо его было темным и злым. Крюк глянул на него и признался себе, что смотреть на это лицо боязно.
— Вот что, Крюк, — сказал наконец Петруха. — Я тебе задолжал за жратву и все прочее. Деньги будут — отдам. За мной не пропадет. Воровать я с тобой не пойду. Понял? Да, не тянет. Встреч со мной не ищи. Надо будет — сам найду. Тоже понял?
— А куда же ты?
— Не твое дело.
Петруха по шатким сходням сошел на берег. Крюк, помешкав, побежал следом. Они поднялись в город и зашагали рядом: один узкоплечий, с длинными руками и на длинных полусогнутых ногах; другой сбит прочно, и в каждом движении — чуткая сила. На углу Садовой улицы и Главного проспекта Петруха остановился и, срезав Геньку решительным взглядом, отрубил:
— Ты, Крюк, отвяжись. Я твоего дыхания слышать не могу.
XVII
Давным-давно не встречались они. А ведь не так уж велик Карагай, встретились бы, наверно, и раньше, да Генька Крюк был в заключении.
Петруха забыл уже долговязого парня с расхлябанной походкой, как случай снова свел их. И произошло это в необычных условиях.
В десятом классе учеба у Петьки пошла совсем плохо. А когда вскрылась Кама и на берегах ее забурлила, захороводила шумная жизнь, он почти целиком отдал себя этой жизни. Сближаясь с пристанским людом, Петруха все ласковей грел мысль — бросить школу.
Начал он с того, что пропустил день, через день — еще день. А там пошло, и пропускам был потерян счет.
Как-то утром после многих прогулов он пошел в школу и по пути догнал своего одноклассника Горку Малых, прозванного ребятами Восклицательным знаком, очевидно, за то, что парень всегда восхищался, широко открывая рот и округляя глаза.
— О, Петруха! Откуда ты? Ты разве ничего не знаешь? Как же ты не знаешь? Вчера был педсовет, и тебя должны были исключить из школы.
— Дай слово.
— Да об этом все знают.
— Ну, что ж, плакать не станем. Пока, Восклицательный знак.
— Стой. Куда же ты?
Но Петруха уже шагал в противоположную сторону от школы.
Желая до конца стоять на своем, парень будто и готовил Зое Яковлевне провал в школе, но, когда это случилось, его охватило недоумение: а что же дальше? Куда теперь?