Земная твердь
Шрифт:
Петруха дернул Геньку за ногу, одетую в грязный с выпавшей пяткой носок, — тот замычал, сквозь сон выругался и утих, глубоко и ровно дыша. Петруха снова, уже сильнее и настойчивее, тряхнул Геньку. Крюк будто и не спал, быстро сел, откинул полушубок и впился острыми немигающими глазами в Петрухино лицо.
— Тебе чего? Ножа не пробовал, да?
Он выхватил из сенного мусора, сбитого в изголовье, небольшой финский нож с белой рукояткой, все так же глядя в глаза Петрухе, пополз на него. Петруха соскочил на землю — Крюк за ним. Но не успел Генька отпуститься от лестницы — Петруха ударил его наотмашь тыльной
— Не дерись, рыжий. Я после болезни. Твое все цело.
— Неси. Иначе душу из тебя вытрясу.
— Я только обуюсь.
Крюк залез обратно, сбросил вниз свои истрепанные туфли. Затем надел их и через огород, лежавший за сараем, спустился в овраг. Вернулся минут через двадцать, запыхавшийся, с заискивающей улыбкой на лице.
Только сейчас Петруха разглядел, что одежда Крюка ползет по всем швам. Рваный пиджачишко узок ему в плечах и прожжен на левом боку. Брюки затасканы, в мазуте и во многих местах починены белыми нитками. Только голубая рубашка, новая и чистая, чуточку помятая во время сна, имела праздничный вид и еще более подчеркивала убогость Генькиного костюма.
Сидели тут же, у сарая, на пустой собачьей конуре, и Петруха говорил:
— У тебя, кроме этой рвани, есть еще что-нибудь надеть? Ничего? Тогда возьми мои брюки, отпори внизу складку, и они тебе подойдут. Пиджак продай и купи по себе. А часы дай сюда. Это подарок.
— Слушай, Петруха, ты сидишь со мной и не боишься, ведь у меня вот он, нож-то. Сапану тебя — и готов.
— А вот этого не хотел, — и Петруха покрутил возле Генькиного носа кулаком.
— Здоровый ты стал, — восхищенно сказал Крюк, ощупывая взглядом Петруху. — Давай будем дружить. По рукам? Ведь я тебя еще ночью узнал, да, думаю, пошел он, с Волги бревна. Обдерем и шабаш. Тетка у него, думаю, богатая — купит племяшу новое, не вздохнет, не охнет. А ты вон какой — свояк парень. По рукам? Я не сержусь.
И Петруха почему-то обрадовался предложению Крюка. Начинавшийся день ничто не обещал парню, а теперь есть кому сказать слово — это уже хорошо.
Дружба не дружба, а что-то подобное ей обозначалось между Петрухой и Крюком.
XVIII
— Я не могу, — всплескивая пухлыми руками, в притворном отчаянии произносила Мария Семеновна, подступая к мужу. — Ты отец. Родной отец и ничего не хочешь видеть. Сын твой повырастал из всех костюмов — ему надо заказывать все новое, а ты и в ус не дуешь. Он кончил среднюю школу. Кон-чил. Надо гордиться таким мальчиком, как Владик, и не жалеть на него этих проклятых рублей.
— Машенька, ну, подожди, — невозмутимо просит супругу Алексей Федорович и поднимает на нее свои тяжелые, воловьи глаза. — Машенька, ты знаешь прекрасно, что мы ремонтируем дачу. Не сегодня-завтра понадобятся деньги, а у нас они не припасены.
— Вы подумайте, он не может найти четыре-пять сотен на костюм мальчику. Ты пойми, Алик, на мальчика уже заглядываются девчонки: ведь ему семнадцать. А он ходит в каком-то детском пиджачишке. Сын директора. Я не могу…
— Ну, делай, как хочешь.
Чувствуя, что Алексей Федорович готов сдаться, жена подходит к нему и звонко целует его в лысый череп.
— Нет, ты скажи, Алик, по-доброму, чтобы я знала,
Молотилов не любит поцелуев жены и, чтобы они не повторялись, встает с кресла, недоуменно разводит руками:
— Странно только, очень странно, как много идет денег на Владимира.
— Алик, помни всегда, мы живем ради него.
Сам Владик тем временем, заранее зная исход разговора между родителями, листает журнал мод. Надо сшить такой костюм, который ничем бы не походил на костюм стиляги. Узкие брюки и длиннополые пиджаки отжили свое: они примелькались, наскучили. Не на них же тратить дорогой темно-лиловый бостон, который Мария Семеновна высмотрела в универмаге.
Прошел стиляга — голенастого ветер под руки провел. А вот солидно и значительно идет высокий юноша. На нем бостоновый костюм. Фигура ладная, красивая, и костюм вылит по ней. В каждой складке простота, простота, доведенная до совершенства. Мимо не пройдешь, чтобы не оглянуться. В таком костюме можно и на комсомольские собрания и на танцы…
Но в красочном журнале нет никаких намеков на новые моды мужских костюмов, и Владик, коротая время, возвращается к модам женской одежды. Все дамы, населяющие журнал, худы и большероты. Они не нравятся юноше. Он дорисовывает их в своем воображении и переживает какое-то новое чувство тоски и беспокойства.
Когда в комнату на цыпочках вошла Мария Семеновна и сказала вкрадчивым шепотом: «Владечка, пляши», ему показалось, что мать подслушивала его мысли и теперь скажет: «А я знаю, о чем ты думал». Он вспыхнул и, скрывая смущение, выругался:
— Ни черта нет толкового в этом журналишке. Я, мама, все-таки хочу иметь костюм по фигуре. Эти дудочки пусть носят рахиты.
— Правильно, Владик. Мы с тобой сходим к надомнице Зосе Хомжик. Уж она сделает так, как нам нужно. К министру не стыдно будет явиться. Вот так, сынуля. Ой, я не могу. Я бегу в универмаг.
Вечером Мария Семеновна, счастливо мигая вдавленными глазками, шла к Зосе надомнице. Рядом с ней шагал рослый, плечистый сын — ее гордость. Марии Семеновне все время казалось, что на Владика заглядываются прохожие, что его провожают жадные девичьи глаза, спрятавшиеся в сборках оконных занавесок. На каменных ступеньках, уложенный от улицы Нижней на городскую площадь, встретились с Зоей Яковлевной Вигасовой. Поздоровались, и Молотилова, плавясь в улыбке, спросила без надобности:
— Ведь Хомжик, Зоя Яковлевна, хорошая портниха?
— Первая в городе, можно сказать.
— Слышишь, Владик: пер-ва-я.
— Мама, я же не спорю с тобой никогда, — Володя любезно улыбнулся и взял мать под руку: — До свидания, Зоя Яковлевна.
И он учтиво поклонился Вигасовой.
Спускаясь по ступенькам, Зоя Яковлевна несколько раз оборачивалась на Молотиловых, и острая зависть к Марии Семеновне терзала ее. «Вот сын так сын, — думала она о Володе, — и слово сказать, и улыбнуться — все умеет. Как должно быть хорошо матери!»
А Молотиловы между тем уже постучали в ворота аккуратного особнячка. По ту сторону, во дворе, редко, будто по счету, бухал цепной кобель. Гостей встретила сама хозяйка Зося Хомжик, заплывшая жиром женщина, о каких говорят: просила кожи на две рожи, а не хватило на одну. Она долго рассматривала бостон Молотиловых, усердно хвалила его. А Мария Семеновна тараторила: