Земная твердь
Шрифт:
Он опять помрачнел, стал раздражительным, лицо, будто землей присыпали, потемнело.
Петруха начал всячески отбиваться от работ наверху, в цехах, где, казалось ему, десятки глаз пялятся на него и ползают шепотки девчонок-швей.
Где-то у лестницы в котельную, рядом с которой находится электромастерская, загремело опрокинутое ведро. По узкому проходу, освещая пол и стенку карманным фонарем, шел старший монтер Клюев. Еще издали спросил:
— Где ты, Сторожев?
— Где мне быть, жду тебя.
Клюев пучком света нащупал высокий порог в мастерской,
— Все, Петька, накрылись твои именины. Работенки нам хватит на всю ночь.
— Плевать мне на это — пойду домой: меня ребята там ждут, — сердито и громко сказал Сторожев.
— Я тебе уйду. Только попробуй.
— А и пробовать нечего. Пока…
Клюев загородил парню дорогу, брызнул ему в скуластое лицо светом фонаря, ослепил и рявкнул:
— Стой, Петька! Ты понимаешь, безмозглая твоя башка, что остановилась вся фабрика. В лепешку надо разбиться, а энергию дать. — И миролюбиво, даже просяще добавил:
— Бери сумку. Слышишь? Провод приготовил? Его бери. Пошли давай.
Петруха покорно поднял с пола инструменты, взвалил их на плечи и, шаркая сапогами, пошел за Клюевым.
Всю ночь электрики восстанавливали свое хозяйство. Чуточку забыться в полусне — минуты не выпало.
А утром, прибирая в мастерской, Клюев ласково сказал:
— Из тебя, Петруха, неплохой электрик может выйти. Со временем, конечно.
— Со временем я брошу это занятие. Скручивать проводки может любая девчонка.
Сторожев вытер грязной ветошью руки, шагнул к неисправному электромотору, стоявшему на верстаке, ухватил его и легко подбросил на вытянутых руках.
— Вот какое мне нужно дело. А вы — «электрик».
— Это я видал, — махнул рукой Клюев. — На силушке далеко не уедешь, если в руках нет умения. С этим не спеши. Кости наломать — ума не занимать. Теперь скажи, милок, ты за что вчера всячески обругал вахтершу Заякину? Ну, скажи, за что?
— Она всех пропускает как людей, а ко мне даже в штаны лезет. Не вытерпел: вор я, что ли?..
— Так вот, Петруха, заруби себе на носу, если ты еще позволишь такую грубость, приведу в проходную и при этой самой Заякиной оборву тебе уши. Понял? Что молчишь? Не думаешь ли драться и со мной?
— Да ну еще.
На стене зазвенел телефон. Клюев снял трубку, послушал и неохотно отозвался:
— Сейчас… посмотрим. Вот, — он обратился к Петрухе, — в приемной директора выключатель изломался. Просили исправить. Сходи-ка. Там дела-то раз плюнуть. А уж потом — домой.
— Не пойду я в эти приемные покои. Не пойду. Лучше в топку слазаю…
— На тебя что, кричать надо? Сказано, иди, — значит, иди.
— Ну ладно, ладно.
В приемной его встретила секретарша, чистенькая, белокурая девушка. Она, показалось Петрухе, брезгливо взглянула на него и холодным голосом спросила:
— Монтер?
— Ну.
— Посмотрите, сколько вы принесли с собой грязи, — девушка недовольно отвернулась и, будто размышляя вслух, сказала: — Идут в приемную, будто в сарай какой.
Сторожев осмотрел себя: комбинезон
— Грязи испугалась, да? Ничего, уберешь за рабочим человеком. Все равно дурака валяешь. Показывай, что делать, киса.
Потом, копаясь в выключателе, он нет-нет да взглядывал на белокурую секретаршу, а она уже забыла о монтере, смеялась кому-то в телефонную трубку, смеялась тихим смехом, и голубые глаза ее смеялись.
«Ведь молодая, здоровая девка, — сердито думал Петруха, — а кормится пустяшным делом. Сидит вот в предбаннике у директора. Чистая, как сытая кошка. Гнать надо таких на работу. Вот Елизавету Мироновну сюда бы: у ней от ревматизма руки сводит. Двадцать лет проработала техничкой. Сколько ею полов перемыто…»
Закончив ремонт, Сторожев собрал свою сумку и последний раз посмотрел на секретаршу — глаза их встретились. Молчаливое и недружелюбное было это прощание.
Когда за монтером затворилась дверь, секретарша Зина Полянкина подошла к новому выключателю, щелкнула им — хорошо. Потом поглядела на ковер, на стул возле стены — и не увидела ни малейшего следа грязи. Это даже обидело ее.
А Петруха вышел из проходной и, как всегда сутулясь, неторопливым, размашистым шагом направился через площадь в сторону Камы. Оттуда плыло басовитое гудение пароходов, гремело железо: наверное, разгружали баржу. Сквозь нежную марь высоких облаков сладко припекало апрельское солнце.
Забыта ненастная, трудная ночь, забыта фабрика. Вот только вертится, не гаснет мысль о белокурой девушке. «А ведь она красивая, — думает парень. — Личико у ней маленькое, птичье. А задается: я — не я. Да ну ее к бесу, — решительно обрывает он свои мысли, но тут же опять думает: — А для нее это самое подходящее место, будто по заказу сделана, смазлива, гонор — не подступись. Они, секретарши, все такие».
Вниз к реке спустился не по съезду, а тропою, пробитой водоносами-огородниками на самой кромке оврага, заросшего травяной дурью — репейником да крапивой. В самом низу вешними и дождевыми водами промыто глубокое и узкое, как щель, русло речушки Прятанки. Из глинистых берегов оврага на каждом шагу струятся родники: они и питают Прятанку ледяной водой.
Речушку еще давным-давно перегородили запрудой: сейчас тут берут для огородов и скота воду, полощут белье. Место чистое, сплошь затравелое, а вокруг кусты бесполезного деревца — бузины. В прошлом году у запруды учитель Мамочкин смастерил беседку с железным флюгером на круглой крыше, рядом нагреб кучу дернистой земли, обнес ее обломками кирпича и насадил цветов. Эта клумба сейчас пустует.
Вечерами к беседке стягивается молодежь, а днем в безветренном месте коротают время досужие старики-пенсионеры. Часто приходит сюда с Нижней улицы Ефрем Глыбин, известный здесь огородник. Он садится на самый краешек лавки — так ему виден весь его огород на противоположном скате оврага — лузгает семечки и, оглядываясь, говорит старухе Анисье Стадухиной.