Земная твердь
Шрифт:
Самого хозяина дома не оказалось. Он был где-то на собрании, и Тереха, отмахнувшись от чая, завалился с дороги спать прямо у порога на пол, устланный домоткаными половиками. Сначала спал чутко, то и дело просыпался и прислушивался к каждому шороху в чужом доме. Он знал, что у Свяжина совсем нечего бояться, однако, как только смежались веки, ему начинало чудиться, что у него утащили ружье или выводят из-под навеса лошадь — со двора доносится топот ее некованых копыт.
Илья Васильевич пришел поздно. Гость заливисто храпел на весь дом.
Свяжин среднего роста,
У Терехи за это время роскошно расцвела борода, и в ее окладе почти совсем скрылось увечье лица, только правый вывернутый глаз смотрел с прежней пугающей дикостью.
Утром, сидя за самоваром, Илья Свяжин от души хвалил Терехину бороду, призывая в свидетели свою жену Ольгу Кирилловну:
— Оля, ты глянь-глянь только: не борода у человека, а сияние. Истинный бог, сияние. Надо же вот, а?
Выжигину нравилось это, душа у него смеялась: дай срок — может, и ядреней Лидии Павловны подыщется бабенка. К этой бороде да хорошую копейку!
— Небольшое дело у меня к тебе, Илья Васильевич, — забулькал Тереха, когда вышли из-за стола и закурили, усевшись на ступеньках крылечка. — Большую нужду в деньгах поимел я и привез ружье на продажу.
— Ай, без ружья, парень, остаешься?
— Отцовский подарок продаю. Все хранил до нужды. Да и опять же сказать, вещь пролеживает место без толку. Пусть идет в дело. Для себя у меня есть ружье. Справное. Может, присоветуешь, к кому толкнуться.
— Ты покажи его перво-наперво, Терентий Филиппыч, а уж по вещи я и на покупателя наткну. Может, и сам еще куплю.
— Тебе оно ни к чему.
— Как раз в самую пору. Не сегодня-завтра со всем семейством перебираюсь на новый лесоучасток, на Крутиху. Жить буду с тобой по соседству: это от Волчьих Выпасок километров двадцать. Самая охота. А свое ружьишко отдам сыну.
— Тьфу, язви их, — желчно плюнул Тереха и размашисто вытер бороду.
— Кого ты язвишь?
— Хозяев, кои лесом распоряжаются. Переведут начисто весь лес, чтобы их пятнало. Тьфу! Трави — не свое.
— Все делается по плану, Филиппыч, — без особой настойчивости возразил Свяжин, — это не нашего ума дело. Неси, говорю, ружье-то. Глядеть станем.
Тереха запросил две тысячи. Рядились около часа. Сердились, уговаривали друг друга, опять ругались. У Свяжина вислые татарские усы топорщились вверх, по задубевшему лицу багровые пятна ходили. Охотник, он знал толк в ружьях. Терехино ружье — невидаль: легкое, ловкое, к плечу ложится само. Душа кипит у Ильи Васильевича — таких вещей из рук не выпускают.
Наконец сходили в буерак за станцией, испробовали бой ружья. Свяжин не промахнулся: в искры расхлестал две пустые бутылки влет и изрешетил донышко консервной банки за пятьдесят полусаженных отмеренных Терехой шагов:
Срядились за тысячу восемьсот. Оба остались довольны. Вечером вина выпили. Захмелевший Илья Свяжин гладил стволы ружья, украшенные узорами серебряной чеканки, и отливавший туманным блеском приклад, зачем-то ободранный с правой стороны.
— А это к чему ты испортил? — допытывался Свяжин, постукивая сухим козонком по прикладу… — Сдается, рисунок тут был какой-то.
— Выдумаешь ты, Илюха, рисунок. Рисунок по стволам положен. А тут ребятенки шилом напакостили, пришлось зачистить.
Хоть и долго колдовал над ружьем Злыдень, чтобы уничтожить на дереве выжженного косоглазого зайца, но до конца так и не вытравил его. Да и к чему уж это сейчас.
Выпили еще. Тереха локтем прижимал деньги к сердцу и, вконец подобревший, даже заикнулся насчет надежного человека, но будто кто-то сурово шикнул в ухо ему — и умолк Злыдень. Полез к порогу спать. От кровати отказался — на полу привольней.
Утром — был воскресный день — Тереха ушел на базар и слонялся там возле торговых рядов, около возов, приглядывался к людям, разговор затевал, наконец зашел в чайную, где с утра уже стоял дым коромыслом. Он заказал себе обед и стакан вина.
Рядом с ним сидели изрядно навеселе трое шабашников. Разговор между ними был громкий. Согласия — никакого. Старший, которого двое помоложе называли Батей, большеголовый мужчина, лет пятидесяти, с красным распаренным лицом и синим надавышем поперек носа от дужки очков, пристукивал по столу землистым кулаком и громко повторял:
— Не дам, сказал, и — не дам. Ша!
— Батя, не греши, а то посуду бить буду, — дважды угрожающе повторил черный, как цыган, шабашник и начал забирать в большой кулачище скатерть.
— Бить тебя будем, — кричал другой, протягивая руку к распаренно-красному лицу Бати.
— Нате, дьяволы. Вам же хотел лучше сделать. Жорите все. А что бабам принесете? Свиньи.
С этими словами Батя выбросил на стол пачку сотенных. Через минуту буянов уже не было: они наспех посчитали деньги, пожали Бате руку и, веселые, ушли куда-то. Батя из их стаканов слил недопитое вино в свой стакан и, желая успокоиться, медленно выпил его. «Бережливый, видать, мужик», — одобрительно подумал Тереха, всматриваясь в его лицо своими диковатыми глазами. Батя понял, что это не праздное любопытство и, клоня тяжелую голову к соседу, спросил:
— Надо быть, думку держишь: ворье — мы?
— Кто знает, — булькнул Тереха. — Я-то ничего не подумал.
— Мы — бригада плотницкая. Вчера коровник закончили тут, в колхозе. — Батя неопределенно кивнул головой. — Вот закончили. Расчет получили. Домой подались. А ребятам за ворот попало, туды их, — ну, и давай пить. Что у них останется — я не в ответе. Деньги просили — отдал. Больше я с ними не ходок. Пойду в химлесхоз, бочки под живицу стану мастерить.
Слово за словом — и познакомились. Познакомившись, бутылку вина распили. Друзьями совсем стали. К закрытию чайной на улицу в обнимку вышли. Оба навеселе, но тихие: ни тот, ни другой водицы не замутит.