Земное тепло
Шрифт:
— Если земное тепло будет нашу речку греть...
Не дослушала его разговор гагара, вынырнула из воды и полетела дальше.
— Что это они как сговорились: только про тепло земное и ведут разговор? Может, мне человека спросить? Он лучше всех знает.
И полетела гагара к жилью человека.
Летит, а на пути всё гремит и шумит. Увидели её маленькие ребята и закричали:
— Гагара, гагара летит! Говорят, что это они, гагары, всю северную землю со дна морского своими клювами достали. Хорошая птица гагара!
Стала она кружить
— Устала, птица? — ласково спросил её мальчик и стал поправлять ей перышки. — Ты совсем не в ту сторону летишь!— сказал он. — Наверное, дорогу потеряла?
— А это правда, что под моей землёй люди тепло нашли?— спросила гагара.
Удивился мальчик, что гагара человеческим голосом говорит, но не испугался, ответил:
— Правду, правду говорят! Видишь, как люди все радуются!
Вздохнула гагара и сказала:
— И кто только это тепло не любит? — и полетела. Долго летела. Мимо леса и мимо болот, мимо озёр и вдоль рек и проток.
— Куда это ты летала, гагара? — спрашивали её птицы.
— Летала — земное тепло смотрела! — всем отвечала она.
— А видела земное тепло?
— Видела, видела! И железные сосны видела! На самой вершине такой сосны отдыхала. Пламя видела, как оно из земли вырывается и в ночи гаснет. Около него ходила, ягоды ела. И трубу, по которой земное тепло идёт, тоже видела. Даже лапы на ней погрела!
И полетела гагара на свой гагарий остров, радостную весть своим птенцам рассказывать.
HEP ОЙКА
Кого ни спроси, где стоял чум Нёр Ойки, каждый скажет: иди по берегу реки, как увидишь, что она к камню стрелой потекла, никуда не сворачивай, а где река сделает крутую изгибину, будто кто ту стрелу пополам сломал, тут и увидишь место, где стоял чум Нёр Ойки.
Как говорят старики, ничего в нём особенного не было: чум как чум. Летом крытый берёстой, зимой — оленьими шкурами. Только одна особина в нём была: день и ночь из этого чума дым шёл — видно, в нём никогда огонь не гас. Интересно было всем узнать про тот дым в чуме Нёр Ойки, да никто не осмеливался спросить про это его. Человек он был старый и одинокий, а значит, и обидчивый, хотя доброты великой.
Каждый охотник считал счастьем повстречаться с Нёр Ойкой перед охотой или хотя бы его след в тайге увидеть.
А след его все сразу узнавали. Как только где пройдёт старик, сразу тропку приметную оставит — или тут дорожка грибная пойдёт, или ягодная боровинка останется, а если он болотом ходил, то там кочки выше поднимутся, если в кедровнике проходил — кедрачи все шишки со своих вершин сбросят.
— Хороший след был у Нёр Ойки! — говорили все.
А если зимой задурит непогода — все знают: давно из своего чума не выходил старик.
Так бы, может, и прожил он спокойно, да вдруг поодаль его чума какой-то шатун Манорага появился. Медведь не медведь, человек не человек: большой, косматый- Всех обходил стороной и его тоже. Берлогу себе смастерил из коряг да сухих пней. Как где пройдёт — траву помнёт, кусты притопчет, на болоте вода чёрными пятнами покроется.
— Плохой след у Манораги! — говорили все.
— Зачем это он в наши края пришёл? — спрашивал всех охотник Топырко. — Зачем всегда след его в сторону чума Нёр Ойки смотрит?
Никто ему ничего не говорил, только отец вечерами жевал табак и не ложился спать.
— Смотри, Топырко, — сказал он однажды сыну. — Ты чаще ходи к чуму Нёр Ойки! Болит у меня по ночам сердце: не зря Манорага сюда пришёл! А если заметишь что неладное, сразу птиц кричи. Они всегда около чума Нёр Ойки гнездятся, не улетают далеко.
Шли дни за днями. Манорага жил в тайге смирно, гнёзд не зорил [Зорить — разорять, разрушать], деревьев не ломал. Когда пройдёт мимо чума Нёр Ойки, постоит в стороне, прорычит жалобно и опять к своему логову отправится.
А люди замечать стали, что Нёр Ойка вдруг хмурым стал, лицо почернело, улыбка потерялась, да и ростом совсем маленький стал, будто весь в комочек свернулся. Бежит по земле, как клубочек катится, а след после себя ещё краше оставлять стал.
И вдруг не стал старик выходить из чума. Ходит, ходит около его чума Топырко, а следа увидеть не может. Подошёл поближе, видит: вокруг трава растёт высокая, цветы тундровые облепили стены чума, все тропки белым мхом выстланы. Стоит Топырко в стороне, дивится: вокруг осень, а около чума Нёр Ойки цветы цветут, а из чума всё дым идёт. Стоит он поодаль и слышит: кто-то кряхтит в стороне. «Манорага!» — подумал охотник, прижался к земле, за рукоятку ножа схватился. Видит: Манорага встал на задние ноги, вытянул косматую шею, смотрит на чум Нёр Ойки и скулит жалобно, зубы скалит. Глаза огонь мечут.
— Как этот огонь погасить? — слышит Топырко слова Манораги. — При этом огне не взять мне богатства Нёр Ойки.
И давай он от злости реветь, шерсть на себе рвать, а сам всё мечется, всё хочет к чуму пробежать, да только поставит лапы свои косматые на мшистые тропки, а из-под них искры огненные выскакивают. Отскочит в сторону Манорага, затрясёт лапами и начнёт мох драть да в сторону чума бросать. Дурил так целую ночь.
Как только стало всходить солнце, устал Манорага, упал под дерево, полежал и, пошатываясь, пошёл к своей берлоге.
Тут Топырко вскочил, и ноги сами понесли его к чуму старика. Разостлался под ногами мох, пригнулась трава.
Приоткрыл Топырко шкуру чума и видит: бьёт из земли пламя, лижет языками стены горы, в земле спрятанной, и блестят эти камни, от огня светятся, переливаются, а Нёр Ойка сидит у огня и в руках камень держит. А камень тот будто изо льда сделанный.
— Проходи, проходи, Топырко! — говорит Нёр Ойка, не оборачиваясь. — Давно тебя жду. Посиди со мной, посмотри камни мои, которые я всю жизнь любил собирать, а теперь пришло время их людям отдать.