Зеница ока
Шрифт:
4
Домой Шарипа вернулась затемно. Ей очень хотелось попасть в город до заката солнца, чтобы застать отца еще бодрствующим и вместе поужинать. Редко в последнее время они виделись. Река со своими капризами доставляла немало хлопот всем и больше всего гидрологу. Шарипа дневала и ночевала у воды. Отец знал это, мирился с этим, но все же каждый вечер, до сумерек, ждал ее, сидя у крыльца на опрокинутой вверх дном лодке, которую неведомо зачем привез с Арала на удивление всему городку.
Лодка была видна издалека, уже с начала улицы, и, возвращаясь домой, Шарипа всегда искала глазами отца — сидит ли? И если не находила, то огорчалась и корила себя за промедление — могла бы поторопиться, могла бы приехать на полчаса или час раньше. Грустно и больно, поди, отцу коротать дни в одиночестве.
И сегодня, спрыгнув с машины, Шарипа глянула вдоль улицы, надеясь все же, несмотря на темноту, увидеть сгорбленную фигуру отца. Три дня не было Шарипы дома, обеспокоенный отец мог и допоздна ждать дочь. Не ждал, однако. Это успокоило и чуточку огорчило Шарипу. Тревога отцовская была бы ей приятней.
Но у самого дома спокойствие покинуло Шарипу. В окнах их квартиры горел свет, и довольно яркий. Видимо, зажжена была люстра. Поздний и яркий свет в доме мог означать или большое торжество, или большое несчастье. Несчастья и боялась Шарипа.
Не взбежала, влетела она на второй этаж и забарабанила кулаками в дверь — так громко и так обеспокоенно, что всех в доме переполошила.
— Отец! Отец, откройте!
Послышались шаги за дверью, твердые, тяжелые, но не отцовские. Отец ходил на протезе, и протез стучал и скрипел, как скрипит мертвое дерево. Шаги еще больше встревожили Шарипу.
— Отец!
Дверь распахнулась, и она увидела чужого человека. И не сразу признала в нем дядю, но это все же был он, дядя Шарипы, Ержан-ага Сержанов. Высокий, грузный, занявший весь дверной проем.
— Что с папой? — проталкиваясь между косяком и дядей, спросила испуганная Шарипа. Даже поздороваться забыла.
Сержанов засмеялся:
— А что с папой? Ничего! С рыбаками на суше ничего не случается…
Слова успокоить не могли. Успокоил смех. При несчастье люди не смеются.
Посторонился, пропустил племянницу Сержанов, и она кинулась к отцу, сидевшему в углу в кресле.
Старый рыбак истолковал порыв дочери как просьбу извинить ее за опоздание и успокоил кивком головы:.
— Ладно… Ладно… Знаю, что занята.
— У нас гости, папа? — спросила Шарипа извиняющимся и одновременно удивленным голосом. Извинялась за невежливость — не успела поздороваться, удивлялась необычности визита. Между братьями — старшим и младшим — сложились не больно добрые отношения. И сложились давно.
— Навестить решил нас Ержан в новой квартире. И подарок принес, — отец показал на диван, гле лежал полуразвернутый ковер. Дорогой ковер.
— Ах! — вскрикнула Шарипа. Подарок полагалось принимать восторженно, каким бы он ни был. А этот был и впрямь хорош. — Рисунок чудный…
Она подошла к дивану и развернула ковер во всю длину. Голубые и малиновые краски узора заиграли как цветы в весенней степи.
— Угодил? — посмотрел на племянницу вопросительно Сержанов.
— Угодили. Прекрасный узор.
— Чую. Вкус-то у нас один, как и кровь. Одинаковы мы, Сержановы!
Отец посмотрел на брата, щуря глаза, и прищур этот был жестким, настороженным каким-то, словно рыбак пытался найти в лице брата ту самую черточку, которая роднила бы их. Слушал рыбак тоже настороженно.
— Сколько их, Сержановых? — неведомо к кому обратился отец. — Настоящих сколько?
— Немного, — ответил дядя. — По пальцам начнешь считать, больше восьми не загнешь…
— Говорю, настоящих, — отбросил счет Ержана рыбак. У него, наверное, был свой счет.
— Если настоящих, то — два. Двое осталось Сержановых, ты и я.
Рыбак вздохнул невесело:
— А может, не два. Один всего лишь.
— Себя только считаешь! Не щедр, однако.
Желваки заходили сердито на скулах Сержанова. Старший брат по-прежнему отказывался от младшего. По-прежнему перечеркивал родство.
— Не себя. Я уже гость на этом свете…
— Но и не меня.
— И не тебя.
— Так кого же?
— Дочь мою… Шарипу. Расхохотался Сержанов.
— Нет, брат, Шарипа, конечно, красавица и умница. Ученая. Но коли о фамилии речь — женщина не в счет. Какой ни была бы чистой кровь ее, она растворится в крови мужа. И не станет фамилии Сержановых. Какая-нибудь другая будет… Далекая от рода нашего.
Шарила, поняв, что спор принимает слишком острый характер и, разгоревшись, опалит и ее, сказала:
— Отец, дядя с дороги проголодался, поди… Рыбак похлопал '-себя ладонью по лбу:
— Стар, стар я стал. И правда, чем угощаю гостя — словами. Накрой-ка стол, дочка!
Выпорхнула Шарипа из комнаты, и тотчас зазвенели пиалы на кухне, загремел чайник, застучали ножи. Как музыка были эти звуки для Сержанова. Он успокоился и весело глянул на брата:
— Бог с ним, родом Сержановых. Каждый теперь живет по-своему, не оглядываясь на отцов и дедов. Время такое, брат мой.
— Время, верно, другое, — грустно согласился рыбак. — Однако жаль. Живительно молоко рода.
— Живительно, но не крепко. Мало в нем силы. По наследству-то нам досталась робость, боязнь обидеть сильного. С робостью да со страхом далеко не уйдешь, ничего не добьешься. Многого ли ты достиг, Нуржан, помаленьку вытягивая рыбешку из моря? Ни разу не взял большой улов.
— Обесплодить Арал?!
— А его и так обесплодили. Выпили всю воду из Аму — и нет твоего Арала, нет твоей рыбы. А ведь давно знал, что кончается рыба. Так и рискнул бы? А? Для кого же ты берег ее?
Задумался рыбак. Верно ведь говорил брат. Погибает Арал, погибает и все живое в жем.