Зенит
Шрифт:
Женя сидела без косынки, с расшпиленным воротничком гимнастерки; коротко подстриженная, чтобы волосы быстрее отрастали, головка ее на длинной, как тростинка, белой шее очень была похожа на голову мальчика, запомнился такой на картине в музее, только что приснившемся мне.
Девушка взяла косынку, но через минуту как бы передумала и не покрыла голову.
— Где у вас тут аппарат на первую?
Я весело крутил ручку. Удивился, что не узнал по голосу батарейную связистку — всех же знаю, особенно на первой, как когда-то знал своих одноклассниц.
—
— Позовите командира…
— Какого?
— Батареи.
— А больше вам никто не нужен?
— Разговорчики! Распустили вас там!
— Какой вы строгий сегодня, товарищ младший лейтенант.
— Исполняйте приказ, Балашова!
Слышал в трубку, как связистка что-то опрокинула, уж не табурет ли, на котором сидела?
Неподалеку от аппарата весело звала, как будто пела:
— Товарищ старший лейтенант! Вас к телефону. Комсорг дивизиона.
Скоро трубку взял Данилов.
— Саша! Константин Афанасьевич просит тебя. Пришли ты бойца… помочь нам пол вымыть. Нам комдив отвалил целый дом. Хоромы, брат, после Кандалакшских землянок.
— Кого тебе прислать?
— Кого? — Я запнулся, невольно глянул на Женю, стоявшую рядом с очень уж гражданской на вид — в горошинку — косынкой в руках. — Ну, какая там у тебя посвободней. И проворная…
— Хорошо. Пришлю вам самую проворную.
Таня говорила едва слышно. А цыганский бас Данилова загудел на весь штаб.
Женя, никогда, кажется, ничему не удивлявшаяся, смотрела на меня с обостренным интересом.
— Что же вы не сказали, кого хотите в помощь? При мне можно.
Я смутился. И она, штабная машинистка, догадалась, кого я хочу видеть. Ну и ну, товарищ комсорг! Возьми себя в руки, иначе скоро будешь стоять перед Тужниковым. Замполит не преминет поиздеваться над твоими чувствами. Над моими что… А если начнет оскорбительно пробирать Лиду? Однако вспомнил слова Колбенко: «Плюнь на все, Павлик» — и стряхнул внезапную тревогу.
Весело глянул на Женю и — вот диво! — первый раз не увидел в глазах ее печали, они, глаза, уменьшились в смешливом прищуре, и от них в сторону висков брызнули лучики морщинок, совсем не девичьих, каких-то… материнских. И мне стало дьявольски радостно, что исчезла в глазах ее тоска, и я смело, не боясь оскорбить, смотрю в них.
Неожиданно для себя и для нее я сказал:
— Какая вы красивая, Женя! Губы ее недобро скривились.
— Глаза у вас красивые, — поправился я. Она мягко улыбнулась и согласилась:
— Глаза у меня красивые.
И снова простой искренностью своей подарила мне новую порцию радости. За нее. За себя. За Лиду. И смелости. Что мне бояться Тужникова, когда у меня такой защитник — Константин Афанасьевич?
Получил в секретной части ящики с документами партийного и комсомольского бюро. Обитые жестью, наполненные бумагами, весили они пуда по два, но нес я их с неожиданной легкостью,
Надежды мои оправдались. Пришла Лида. Пришла так быстро, что я даже растерялся. Бежала от батареи, что ли? Явно бежала — появилась раскрасневшаяся, хотя не запыхалась. Глаза ее весело искрились, когда, постучав в дверь, получив от Колбенко разрешение, она остановилась на пороге, с солдатской бравостью вскинула руку к пилотке:
— Товарищ старший лейтенант. Младший сержант Асташко прибыла в ваше распоряжение.
Мы с Константином Афанасьевичем разбирали бумаги, каждый свои, чтобы очистить ящики от черновиков, старых газетных вырезок — чувствовали, начинается новый этап нашей военной жизни, а в новую жизнь нечего тянуть старое хламье. Парторг поднялся из-за стола, поправил ремень, подтянулся. Осмотрел Лиду внимательно и строго — так, что она смутилась и тоже глянула на сапоги свои, на юбку. Сапоги были запылены, и она оправдалась:
— Пыльная дорога, товарищ старший лейтенант. Да и почиститься не было когда.
Колбенко в ответ засмеялся:
— Посмотри, Павел, какую красавицу прислал нам Данилов. Вот щедрая душа! Даже неловко приказывать тебе пол мыть. На бал бы тебя — королевой. Да и вообще ты в королевы годишься.
— Всегда вы шутите, товарищ старший лейтенант. — И снова посмотрела на свои ноги.
Но в этот раз, вероятно, потому, что на ноги ее смотрел я. Мое внимание привлекло забинтованное колено. Подмывало сочувственно спросить, где она сбила колено. Но постыдился парторга.
— Танцевать любишь?
— Люблю.
— В таком случае давай договоримся: первый танец — со мной. Согласна?
— Когда?
— После войны, — сказал я.
— Ну и сухарь ты, комсорг. Ты же замучил их своими нудными докладами. Ты хотя бы раз организовал танцы? Придется на себя взять твои обязанности. Обещаю: в ближайшие нелетные дни устроим дивизионный вечер танцев. Так и передай девчатам. Пусть готовятся. С призами лучшие финские духи…
Нет, смотрел я не на бинт — на здоровое колено: какое оно белое, красивое! От странного чувства даже заняло дыхание. Понимал: неприлично так смотреть на девичье колено, но пересилить себя не мог. Звенело в ушах, и я пропустил какую-то шутку Колбенко, от которой Лида засмеялась.
Мое таинственно-непонятное волнующее внимание к Лидиным коленям сразу исчезло, как только Колбенко с командирской заботой спросил:
— А колено где ты сбила?
— О снарядный ящик при разгрузке баржи.
— Не болит?
— Нет. Царапнуло.
— Тогда берись за работу. Сегодня, как видишь, не до танцев.
Константин Афанасьевич поднялся, прихватил связку отобранных для уничтожения бумаг, пошел в другую комнату.
Я по-детски взял Лиду за руку — так мне хотелось дотронуться до нее, поздороваться, не побоялся даже, что Колбенко заметит, — и повел ее следом за ним как невесту.