Зеркальные числа
Шрифт:
– Почему первого? Что за нелепость?
– Отчетность, – пожимали плечами те, кто принял решение, и рубиновые звезды мерцали на их погонах.
Человек потирает виски, отступает в тень коридора, вдаль от тихого смеха последних воспитанников «Радости», тепла, мягких отблесков елочных игрушек, запаха хвойного праздника. Ждет его большой, как воздушная гондола, ореховый стол, заваленный бумагами, бутылка финской водки за окном на занесенном снегом подоконнике, пишущая машинка с западающей буквой «ять». И одиночество, вечное теперь одиночество. Темен человек, темны его мысли, темны его тени.
– Ну чего вы зырьки свои понаставили? Сказал – не буду, отвяньте.
– Ну спой, Мишенька, – Оксана погладила его по заросшей белым волосом – или уже мехом? – руке.
– Каждый год упираешься, – вздохнул Сенька. – Потом запеваешь, все подхватывают. Не нарушай традицию. В этом году особенно надо приободриться. Тревожно ж всем. Вон у Ксанки глаза на мокром месте все время…
– По мелким скучаю, – сказала Оксана виновато. – Ночью будто голоса их слышу. Хуже всего – что попрощаться не дали, отправили нас в лес, а их в гондолу загрузили и фьють. Машка-мартышка куклу вот забыла, – она достала из кармана тряпочную куколку редкого безобразия, тут же расплакалась, прижала к лицу. Жуля беззвучно передвинулась к ней поближе, обняла.
– Через год будешь взрослая, с паспортом, – сказал Сеня успокаивающе. – Поедешь, найдешь Машку, отдашь ей куклу. Или новую купишь, уродище такое поискать – сама что ли, шила?
Оксана рассмеялась сквозь слезы, кивнула. Посмотрела на Мишку исподлобья. Тот распрямился – плечи у него были как шкаф в кладовке, где мед под замком хранился.
– В лесу родилась елочка, – запел Миша голосом такой изумительной глубины и чистоты, что все замерли на несколько секунд, потом подхватили, осторожно, слаженно, будто все вместе несли хрустальную вазу. Жульетта, улыбаясь, подняла свои точеные руки с белыми пальцами, ногти на которых после последнего препарата заметно удлинились и вздулись посередине, образуя кромку, как у когтей. Она дирижировала, а остальные пели.
– Веселей и дружней пойте, деточки, склонит елка скорей свои веточки, – Сеня немного огорчился, когда последний припев пели. Вот так все хорошее кончается, и «Радость» закрывается, будто дом родной снова отнимают, под самый корешок. – В них орехи блестят золоченые, кто тебе здесь не рад, ель зеленая?
Мишка, закрыв рот, пытливо всех обвел блестящими глазами навыкате – кто, мол, не рад? Все были вроде ничего так.
– Ну-ка по кроватям! – в гостиную вошла няня Линда. Она одна осталась на хозяйстве, когда нянечка Наташа, проплакав три дня после отъезда малышей, не выдержала и директор Френч, ругаясь, телефонировал, чтобы прислали патрульную гондолу, увезти сотрудницу лечить нервы. Няня Наташа, опухшая от рыданий, потерявшая среди слез и красных пятен свою красоту, размашисто перекрестила оставшихся воспитанников.
– Деточки мои, – сказала она. – Деточки… Они паслись и играли, как агнцы, славя тебя, Господи, избавителя их…
Молодой капитан не церемонясь, подтолкнул ее в спину, дверь кабины закрылась и на острове осталась только Линда – резкая, строгая, настроенная привить детям более подходящие эпохе религиозные взгляды.
– Задницы поднимайте и по комнатам, куда пошли, невежи, ну-ка поклонитесь перед сном Красным Святцам, кто себя за счастье народов не жалел! Как жить собираетесь среди людей, если… – она вдруг осеклась, проглотила, что сказать собиралась, икнула даже. Тут же опомнилась. – Давайте-ка, всем троим по поклону – великому Ленину, товарищу Аристиду Бриану и кровавому великомученику Сталину…
Свет в коридоре погас, мальчишки покрутились под одеялами и замерли, уставшие от зимы и тревоги. Маленький Адольф – расти он перестал в десять лет, его тогда пичкали акулой, он долго болел и потерял половину зубов – постанывал во сне. Кто-то громко пукнул. Сенька уже собирался и вправду уснуть, но Мишка и не думал – выбрался из кровати и встал у окна. Огромный, мохнатый, он сосредоточенно смотрел вниз.
– Чего там?
– Директор Френч пьяный блукает, по снегу в одних труселях. Они у него революционного цвета, как оклады у красных святцев. Мож, он оттуда тканьку-то стырил? Иди зазырь!
Трусы были длинные, по колено, высокая фигура директора выглядела нелепо – он то шагал по дорожке, высоко поднимая колени, то останавливался и прыгал на месте.
– Хмель сгоняет, – со знанием дела объяснил Мишка. – Налакался, видать, а дела еще не все переделал. Или спать бухим не может.
– Чудной он, – сказал Сеня. – Заковыристый. Темная лошадка. Его сложней понять, чем бышего нашего доктора Дедова.
– Того-то чего понимать, одна случка на уме, конь старый. Я у него в столе картинки срамные видел, в Париже такие печатали до революции. За дело его уволили, пока нам девок не попортил…
Директор во дворе под ними потерял равновесие, качнулся и упал в снег. Поднялся поползти и снова свалился.
– Во дурак!
– Пойдем поднимать, – сказал Сенька, ежась от предстоящего холода. – Замерзнет ведь.
– Оставьте меня, – говорил Френч, булькая и мешая во рту русский с английским. – Leave me alone, bugger off. Я тоскую. Я одинок. They told me she’s on the island.
– Мы тут все он зе айленд, – сквозь зубы сказал Сеня, пытаясь затащить свою сторону директора вверх по ступеням.
– Она на другом, – печально сказал Френч. – На острове Мертвых. Мертвая. Ashes to ashes, dust to dust…
Его голова упала на грудь, и он стал еще тяжелее.
– Не даст, – сказал Мишка. – Никто тебе не даст, если так бухать будешь…
Он отстранил Сеньку, без усилия и без церемоний поднял Френча на руки и понес в дом.
В предновогодний день няня Линда объявила амнистию от обычных домашних хлопот – в доме было чисто, к праздничному ужину наготовлено, директор Френч с тяжелым похмельем заперся в кабинете и велел не беспокоить. Дети разбрелись кто куда – читать, болтать, гулять, наслаждаться последним днем покоя и домашнего уюта. Четверо стояли у воды и смотрели на остров Мертвых – скалу в сотне метров от берега, где испокон веку Алонеусы хоронили своих мертвецов. Когда-то к островку были мостки, да уже года три как обвалились, оставив лишь деревянные опоры торчать из воды гнилыми зубами.
– Ну, поскакали, – сказала Оксана, деловито завязывая на спине полы своего платка. – Со столбика на столбик, как курочки. Одно неверное движение и ледяная ванна, утонуть не утонешь, но приятного мало.
Дорожка, вырезанная в камне, огибала скалу широкой спиралью, по правую руку – море, по левую – склепы и саркофаги. На граните некоторых были вырезаны не только буквы, но и лица, порою даже целые статуи – лежащие мужчины и женщины со спокойными, умиротворенными лицами.
– Аж завидки берут, – сказал Мишка, присаживаясь передохнуть на плиту к «Агате Алонеус, почившей 18 октября 1832 года, в возрасте 18 лет, третьими родами, упокой Господь всех невинных и смиренных». – Не в смысле что родами, – тут же поправился он, – а тоже немножко хочется туда, к ним, тоже отдохнуть, чтобы вот так было…