Зеркало для героев
Шрифт:
оформление, 2018
– Майк Гелприн
– Ольга Рэйн
Зеркало для героев
Мужчины смотрятся в зеркала, женщины ищут в зеркалах себя.
Книги – это мир, отраженный в зеркале; они обладают его бесконечной плотностью, многообразием и непредугаданностью.
Так
… и когда спросили мужчину, почему он смотрит в ночное небо и что в нем видит, он вздохнул и стал говорить про нравственный закон внутри нас, про вечные истины, связь земного и небесного. Не забыл он упомянуть и двенадцать участков, на которые разделен пояс эклиптики, и малоизвестное тринадцатое созвездие Змееносца, и солнце, что светит над праведными и неправедными.
«Звезды отражают человека», – сказал он, а женщина кивала, соглашаясь.
… когда же спросили женщину, она ответила не сразу, потому что не услышала вопроса, блуждая взглядом среди звезд и замерев от восторга.
«Человек отражает звезды, – сказала она. – Миллиарды их взрываются и гаснут без нашего ведома. На земле жили миллиарды людей, но кто помнит о них, кто знает их имена?»
И мужчина кивал и тоже думал об этом, а потом они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
В соавторстве с Александром Габриэлем
1. Овен – Я САМ
Начало действия, приход новой жизни. Мужская воля и активность. Возрождение путем уничтожения старого. Обновление природы и человека.
Механизм проклятия
Майк Гелприн
Вестовой полковника нашёл меня в три пополудни – в припортовой марсельской таверне, где мы с Бруно, Малышом Аекруа и Носатым Тибо заливали кальвадосом воспоминания. Человек полковника пришёлся как нельзя кстати, потому что деньги у нас троих уже подходили к концу, а у Бруно их отродясь не водилось.
– Господин полковник… – начал было вестовой.
– Передай ему, – прервал Малыш Лекруа, – пускай поцелует нас в задницы. За тобой должок, Рене – за тот шмен-де-фер перед кимберлийской бойней. Гони двадцать франков и проваливай к чёрту.
Малыш был кругом прав. Во-первых, с окончанием бурской войны иностранный легион расформировали, так что полковнику мы больше не подчинялись. А во-вторых, Лекруа был не виноват, что ему зашла карта, как раз когда хаки решились на вылазку. Ночная атака застала нас врасплох, и рассчитаться проигравшие не успели. Двое из них остались должниками навечно – обоих наутро отпел полковой аббат.
– Господин полковник велел передать, – невозмутимо продолжил вестовой, небрежно бросив на стол монету в двадцать франков, – кое-что для лейтенанта д’Орво. Это, Баронет, тебе, – покончив с официальной частью,
Носатый Тибо разлил остатки кальвадоса на четверых, потому что Бруно не пил ничего крепче зулусского ячменного пива. Мы опростали бокалы за тех, кого зарыли под Кимберли, Ледисмитом и Блумфонтейном. Затем я сорвал печать.
В пакете были письма, первые, что я получил за последние восемь лет. Проштампованные почтовые марки на самом старом едва умещались на конверте. Я присвистнул – отправленное шесть лет назад письмо разминулось со мной множество раз. Полгода оно провалялось в Дурбане, пока я рвал хребет на натальских алмазных приисках. Затем отправилось обратно в Ренн и оттуда вместе с двумя другими – в Кейптаун. Я тогда как раз загибался от лихорадки в Йоханнесбурге, и письма вновь откочевали во Францию. В последний вояж через океан они отправились полтора года назад и промахнулись мимо меня в Феринихинге, потому что я в то время помирал от сепсиса после штыковой раны в бедро и значился пропавшим без вести. Бруно выходил меня, но в расположение полка мы с ним прибыли, когда письма уже вновь уплыли на родину. Последний, четвёртый конверт присоединился к собратьям с месяц назад уже здесь, в Марселе, и, в отличие от прочих, имя отправителя на нём было мне незнакомо.
– Счастливчик ты, Баронет, – усмехнулся Малыш Лекруа, заказав круговую. – Письма… Небось, от родни, твоя милость?
– От родни, – буркнул я. – От кого же ещё, будь они неладны.
Насмешливым прозвищем Баронет я был обязан своему происхождению. Мой отец, его милость барон Жан-Жак д’Орво, выставил младшего отпрыска славного рода из дома, когда мне едва сравнялось восемнадцать. За последующие годы скитаний я не получил от родни ни сантима. Ненависть к отцу, мачехе и обоим братьям давно переродилась во мне в равнодушие. Я месяцами не вспоминал о них, и теперь, глядя на письма, с трудом осознавал, что отправители первых трёх имеют ко мне отношение.
– Давай, вскрывай уже, Баронет, – бросил Носатый Тибо. – Может, в каком-то завалялась купюра-другая, а то и банковский чек.
Ни купюр, ни чеков в письмах не нашлось. В них нашлось нечто другое, и по сравнению с этим «другим» деньги, чеки, события восьмилетней давности и события последних лет показались мне вдруг неважными.
– Допивайте без меня, – я поднялся из-за стола после того, как добрые четверть часа сидел, переваривая прочтённое, не принимая участия в попойке, не отзываясь на оклики и не отвечая на вопросы. – Я дам знать о себе позже. Бруно, пойдём!
– Как скажешь, Барт.
С Бруно мы были неразлучны вот уже пять лет. С тех пор как я на себе вынес его, тринадцатилетнего, из пылающей после зулусского набега бревенчатой хижины. Кроме мальчишки, на ферме не уцелел никто – непокорные племена на северной границе Трансвааля пощады бурским поселенцам не давали. Бруно остался со мной. Он один называл меня не Баронетом, а Бартом, потому что французским не владел и изъяснялся на африкаанс, в котором длинные слова не в чести. К восемнадцати годам Бруно вымахал в здоровенного малого, скуластого, белобрысого, мрачного и бесстрашного. Трижды он вытаскивал меня, уже занёсшего ногу над порогом в пустоту, из которой не возвращаются. И бессчётное количество раз, подавая мне шпагу или револьвер, подсаживая на коня или меняя присохшие к коже, задубевшие от крови бинты, говорил: