Шрифт:
Удивительный сон приснился молодому немецкому ученому Иеронимусу. Бегал он зимней ночью босой по воде в незнакомых ему местах. И сам с удивлением рассматривал, как осторожно, на цыпочках он ступал по тёмной воде, отражающей звезды. Сначала было ему страшно, потому что боялся провалиться в воду и распугать проплывающий под его ногами косяк рыб. Но он не падал. Не тонул Иеронимус. А ступал всё увереннее, понимая, что может не только ходить по воде, но и бегать. Что сможет догнать смеющуюся босоногую красавицу, которая приплясывала, бегая
Но свет этих звёзд становился всё ярче и ярче, пока не стал нестерпимо слепящим. Иеронимус зажмурился, потёр глаза и… проснулся.
Утреннее солнце протянуло свои лучи в окно его домашней химической лаборатории.
Накануне он засиделся допоздна над бумагами, исписанными только ему самому понятными формулами, расчётами и выводами. Да так и заснул сидя, опустив голову на сложенные на столе руки.
Он вскочил и стал собираться на лекцию в Университет, где он преподавал химию.
Иеронимус был всегда очень собранным, внимательным и аккуратным молодым ученым, преподающим в университете Вюртенберга. Он – вчерашний студент этого же университета, был уважаем и студентами, и профессорами. И никогда раньше Иеронимус не опаздывал на занятия.
Но с этого дня что-то изменилось в его жизни. Он стал часто глубоко задумываться посреди лекции, мысленно уносясь куда-то вдаль, с блуждающей улыбкой на устах, глубоко погруженный в мир своих грёз. Стал рассеян. И почти всё свободное время просиживал в университетской библиотеке, копаясь в словарях языков разных народов. Пока однажды не нашел то, что искал. Он убедился, что та дивная красавица из его сновидения, которая пела ему диковатыми, но напевными на слух словами, пела на русском языке. И всё, что он видел в том сне, происходило в России. Он стал живо интересоваться всем, что было связано с этой далёкой страной. И увлекся изучением русского языка, с нетерпением ожидая новостей оттуда. Вырезал статью из газеты, где написано было об открытии московского Университета в 1755 году, и там же была напечатана гравюра с изображением здания Университета.
Эту гравюру Иеронимус повесил на стене в своей лаборатории.
Иеронимус был человеком, для которого мир научных идей, поисков, дерзких мечтаний и открытий был куда дороже и интереснее тихих размеренных буден. Пожалуй, это и было основной причиной того, что он начал спешно упаковывать любовно оборудованную домашнюю химическую лабораторию. Начистил до блеска медные пуговицы нового сюртука и уложил в дорожный сундук. Он собирался в путь.
Новые ботфорты, принесенные сапожником, изготовление которых он заказал еще три месяца тому назад, оказались как нельзя кстати. И Иеронимус, обрадованный тем, как хорошо сапожник выполнил заказ, тотчас же расплатился с ним. Иеронимус сердечно попрощался со стариком, который делал обувь ещё его отцу и деду.
Старый сапожник был озадачен тем, что Иеронимус, упаковав свой небогатый гардероб и книги, готов столь внезапно покинуть милый славный Вюртенберг, прервать преподавание в университете. Он спросил Иеронимуса:
– Ради чего? Куда Вы так спешите, молодой человек?
– Я нужен там! – ответил Иеронимус, указав ему на газетный листок с гравюрой и статьей об открытии московского университета. Потом он осторожно отколол его от стены и бережно положил сверху в сундук с рукописями и книгами вместе с недавно купленной гравюрой, на которой был изображен его родной Вюртенберг в грозу.
– В путь! В путь! – стучало его пылкое сердце и звало в дорогу.
Выехал он из Вюртенберга ранним утром. Засветло, когда город спал безмятежным сном, словно укутанный заботливо лоскутным одеялом, своими густыми пестрыми осенними садами, украшенными спелыми красными, желтыми и зелёными яблоками, прекрасными осенними цветами.
Убаюканный дорожной тряской и заунывным поскрипыванием колес, Иеронимус глубоко заснул, просыпаясь время от времени на приграничных станциях, где его будили для проверки документов.
После этого он засыпал, каждый раз надеясь, что повторится тот дивный сон с босоногой красавицей, танцующей и бегающей по воде озера среди зимы.
Но всякий раз он засыпал крепко, без снов. Пока вдруг однажды, проснувшись, не увидел, что за окошком его повозки бескрайняя русская зима сменила уютные городки Европы. Иеронимус, вздрагивая от холода, плотнее запахнул лацканы камзола. Потом согрел своим дыханием кружок в середине замороженного стекла оконца повозки, чтобы растаял лёд. И потер подтаявшую наледь теплой ладонью для большей прозрачности, чтобы полюбоваться перекатами заснеженных холмов и оврагов. Смотрел, как мелькали за окошком ели-исполины в снежных тулупах. Чистота белоснежных снегов – точно белый лист, уложенный и тщательно расправленный по этим холмам и равнинам самим Господом Богом, чтобы написать на нём что-то сокровенное, но отчего-то он всё медлил нарушить и эту белизну, и снежное безмолвие. Бесконечное безмолвие, среди которого продвигалась вперед затерявшаяся повозка с Иеронимусом внутри, стремящимся к своей цели. Снег, снег искристый, бескрайний снег! Запряженная лошадь была изнурена долгой дорогой. На козлах сидел кучер, закутанный в огромный тулуп с высоко поднятым воротником. Сиреневые сумерки сгустились до синевы, а вскоре и совсем стемнело. Вдали виднелся высокий холм и растущий у его основания старый мощный дуб. Как только повозка Иеронимуса поравнялась с дубом, из дупла выскочил человек самого безобразного вида: весь всклокоченный, в красной атласной рубахе, с топором, заткнутым за широкий пёстрый кушак. Он палил из двух пистолетов разом. И ужасно ругался!
Кучер, сбросив свой тулуп, молил о пощаде. Но разбойник явно хотел поживиться большим. Он подбежал, перепрыгивая через сугробы, к повозке, чтобы распахнуть дверцу. Но его опередил сидящий внутри Иеронимус. Он высунулся из открытой разбойником дверцы и негромким, явно спросонок, голосом спросил:
– Почему такой шум? Это Москва? Мы приехали?
– Приехали! Приехали! Ха – ха – ха! Слазьте, ваше благородие! – ответил разбойник, грубо схватив за лацканы немецкого сюртука растерянно озиравшегося из повозки ученого, и резко, одним рывком вышвырнул Иеронимуса из повозки.
Барахтаясь в снегу, Иеронимус закричал в ответ на это:
– Как вы смеете?!! Я есть немецкий ученый! Какая грубость! – успел возмутиться ученый, падая второй раз в глубокий сугроб лицом от полученного сильного удара. Но злобный бородатый и взъерошенный верзила вместо ответа грубо рявкнул:
– Что везёшь? Где деньги?!! Где золото?!! – рычал разбойник. И для подтверждения нешутейности всего происходящего пару раз выстрелил в воздух. Не дожидаясь ответа, он влез внутрь повозки Иеронимуса. И стал там рыться в поисках наживы. Но, вскрывая коробку за коробкой, всякий раз оставался недоволен содержимым. Просмотрев добычу, разбойник выбрасывал её из повозки на снег. Он совершенно озверел от досады на зряшность своих поисков. И выпрыгнул из повозки, чтобы допытаться у этого ученого, где же настоящие заграничные ценности. По его разумению, повозка была битком набита совершенно бесполезными вещами: какими-то склянками, банками с порошками, непонятного назначения железками. Таинственными для него устройствами и механизмами.
От страха кучер был ни жив ни мёртв, но улучил момент, когда разбойник разбирал и вышвыривал содержимое из повозки, оставляя всё валяться на снегу, и, хлестнув покрепче лошадь, умчался прочь.
Разбойник стрелял ему вдогонку, но… Но кучер оказался смекалистым и проворным. Вскоре и он, и повозка совсем пропали из виду, затерялись где-то за искрящимися сугробами.
– Ох! Удрал! Да с другой стороны, что с него возьмешь? Хорошо, что тулуп остался! – порадовался хотя бы этой наживе разбойник и поднял тулуп кучера. Отряхнув его от снега, надел на себя. И даже подобрел и успокоился. А вот Иеронимус был просто в отчаянье от всего происходящего. Он выкрикивал разбойнику свое негодование, пытаясь помешать ему: