Зеркало наших печалей
Шрифт:
Она еще раз обвела взглядом пристройку, глинобитный двор, дом, и они показались ей олицетворением собственной жизни. К глазам подступили слезы, судорога перехватила горло, ноги стали ватными, она сделала несколько шагов и опустилась на ступеньку трухлявой лестницы, где можно было запросто подвернуть ногу. В памяти Луизы всплыла изуродованная голова доктора Тирьона, потом ее заслонили лица двух ветеранов, которые когда-то нашли здесь приют.
Эдуар Перикур всегда носил маску – осколком снаряда ему снесло нижнюю половину лица, – и десятилетняя Луиза заходила после школы, чтобы украшать маски «под настроение» жемчужинами и лентами и разрисовывать их красками. Она уже в то время была немногословна, трудилась с большим старанием, терпеливо вслушивалась в хрипловатое, со
Когда Луиза стала свидетельницей самоубийства доктора, старая рана, причиненная разлукой с Эдуаром, снова открылась.
Эдуар Перикур и его товарищ Альбер Майяр затеяли аферу – они продавали несуществующие надгробия и заработали целое состояние. Их, конечно же, разоблачили, случился ужасный скандал, и им надо было бежать. Прощаясь, Луиза обвела указательным пальцем страшное лицо друга и спросила: «Ты вернешься проститься со мной?»
Эдуар кивнул: «Конечно…» – что означало «нет».
На следующий день Альбер – он был жуткий трус и вечно вытирал потные ладони о брюки – смылся с молоденькой служанкой и кучей денег.
А Эдуар остался – и покончил с собой, бросившись под колеса машины.
Продажа никогда не существовавших памятников была для него всего лишь отсрочкой, взятой взаймы у Смерти.
Только много позже, в тридцать лет, Луиза узнала, как сложна была жизнь ее взрослого друга, и тогда же поняла, что сама как будто застыла во времени.
Она заплакала еще горше.
В почтовом ящике обнаружилось письмо из школы – администрация интересовалась причиной ее отсутствия. Она, не вдаваясь в детали, ответила, что сможет приступить к занятиям через несколько дней, и вдруг почувствовала такую усталость, что легла и проспала шестнадцать часов подряд.
Пробудившись, Луиза первым делом выбросила испортившиеся продукты и отправилась за покупками, а чтобы не идти мимо «Маленькой Богемы», дождалась автобуса.
Она уже неделю не читала газет, не слушала радио и не знала никаких новостей, но понимала: раз парижане заняты привычными делами, значит на фронте мало что происходит. Ежедневная пресса была настроена скорее оптимистично. Немцы застряли в Норвегии, в губернии Нур-Трёнделаг, в районе города Левангер. Союзники отбросили их на сто двадцать километров. На Северном море боши «трижды потерпели поражение от французских торпедоносцев», так что беспокоиться не о чем. Мсье Жюль наверняка шумно восхищался блистательной стратегией генерала Гамелена и предсказывал неизбежное поражение врагов, «если они сунутся к нам».
Луиза понуждала себя интересоваться текущими событиями, чтобы глубоко травмированное воображение не напоминало ей, как страшен был «недоубившийся» доктор Тирьон.
Суд не захотел выяснить, почему он выбрал именно ее, а не пошел в бордель, Луиза же просыпалась среди ночи и, лежа в темноте, пыталась соединить лицо субботнего клиента с фамилией Тирьон. Ей ни разу не удалось это сделать. Судья сообщил, что доктор жил в Нёйи, и девушка не понимала, зачем он каждую субботу таскался в Восемнадцатый округ, чтобы пообедать. Можно подумать, в Нёйи мало своих ресторанов… Мсье Жюль как-то сказал, что доктор «уже двадцать лет завсегдатай» его заведения, и это был не комплимент. Хозяину «Маленькой Богемы» казалось естественным тридцать лет стоять за плитой одного и того же ресторана, но за двадцать лет не сменить даже столик у окна – это уж слишком! На самом деле мсье Жюля бесила не «верность» клиента, а его замкнутость. «Будь все такими, я бы предпочел кормить траппистов!» [20] Доктор Тирьон никогда ему не нравился…
20
Трапписты – официально орден цистерцианцев строгого соблюдения – католический монашеский орден, ответвление цистерцианского
По прошествии нескольких дней Луиза провела бессонную ночь в кресле, размышляя над тем немногим, что знала о Тирьоне.
Наутро ей снова пришлось выйти из дома за продуктами. Первое весеннее солнце приласкало ее, погладив по щеке, она немножко взбодрилась и решила отправиться в соседний квартал, чтобы не встречаться с соседями и не вступать в разговор с торговцами.
Момент просветления продлился, увы, недолго: вернувшись, она вытащила из ящика письмо от судьи Лепуатвена: он предлагал мадемуазель Бельмонт явиться 9 мая в 14:00 к нему в кабинет по делу, имеющему к ней непосредственное отношение.
Луиза запаниковала, нашла и перечитала документ, выданный полицией при выписке из больницы. В нем было засвидетельствовано, что дело закрыто и к ней не имеется никаких претензий. Вызов к судье терял всякий смысл.
Страх возобладал над разумом, у Луизы подкосились ноги, жестокий спазм перехватил горло, и она рухнула в кресло.
4
Габриэля снова затошнило, он сложился пополам, но желудок был пуст. Задымление стало таким сильным, что в метре уже ничего не было видно. «Неужели я умру в этих стенах?» Из груди вырвался хрип, дым подобрался совсем близко, лизнул по лицу, он резко отшатнулся и вдруг заметил, что дверь приоткрыта.
В помещение проник сквозняк, и сквозь слезы Габриэль разглядел, что у самого пола воздух стал прозрачнее. Он рванулся вперед, поскользнулся на луже собственной блевотины и выбрался в коридор, по которому бежала толпа. Его отталкивали, осыпали грубой бранью, но никто и не подумал остановиться.
Обессилевший, потерявший ориентацию во времени и пространстве, Габриэль никак не мог сообразить, куда идти, потом опознал дверь санчасти, постучал и вошел, не дожидаясь ответа. На пяти койках лежали пострадавшие в толчее.
– Ну и вид у вас… – буркнул майор, который и сам напоминал скорее призрак, чем человека.
– Меня случайно заперли на складе… В туннеле…
Голос выдал его ужас, и врач нахмурился.
– Меня туда втолкнули…
Доктор велел Габриэлю раздеться, осмотрел его, послушал стетоскопом.
– Что значит «втолкнули»?
Пациент промолчал, и врач понял: продолжения исповеди не будет.
– Вы астматик!
Диагноз он произнес торжествующим тоном, подтекст был совершенно ясен: подтверди Габриэль вывод медика, тот сразу внес бы его в список подлежащих комиссованию по состоянию здоровья.
– Нет.
Майор раздосадованно покачал головой и сосредоточился на своем стетоскопе:
– Все в порядке… все будет хорошо… теперь.
Габриэль надел вонючую рубашку и начал застегивать пуговицы дрожащими пальцами.
Выдержав паузу, медик кивнул, соглашаясь с решением пациента.
Угроза увольнения с военной службы миновала. Почему он принял такое решение, не будучи ни идейным борцом, ни – тем более – героем? Что за могущественный посыл заставил его отвергнуть «подарок судьбы», в который любой солдат вцепился бы, как голодный лев в антилопу? Он читал газеты, никогда не верил Гитлеру, Мюнхенские соглашения казались ему безумием, а дувший из Италии ветер наводил ужас. Габриэль не стал уклоняться от призыва, свято веря, что страна должна дать отпор извечному врагу. «Странная война» многих деморализовала, и Габриэль, что правда, то правда, не раз подумывал, не будет ли он полезнее родине, если вернется в Доль, в коллеж, и продолжит заниматься математикой, но жизнь распорядилась иначе, и он остался. Вторжение в Норвегию, напряженная обстановка на Балканах, «предупреждения» нацистов Швеции… Последние новости заставляли Габриэля думать, что его присутствие в войсках может оказаться небесполезным. По природе он был скорее боязлив, но редко отступал перед лицом опасности и даже находил извращенное удовлетворение, оказываясь в запредельно опасных ситуациях.