#Зерна граната
Шрифт:
Любопытно, сгнило ли дерево или его вид был недостаточно живописен?
– Юстас, что ты думаешь об Эрихе? – внезапно остановившись, спросил герцог.
Андерсен удивился неудобной прямоте вопроса, но еще больше его поразила тонкая папироса, которую патрон извлек из серебряного футляра и теперь крутил в руках. В отличие от многих высокопоставленных людей, герр Спегельраф ограничивал свое пристрастие к табаку, не желая портить цвет зубов и пальцев. Только сильные потрясения или сомнения заставляли его обратиться к этому успокоительному.
Герцог не требовал немедленного ответа, и Юстас дал себе пару минут на раздумья. Этого времени Фердинанду хватило, чтобы согнуть бумажную тубу должным образом, поджечь кончик папиросы от старинной бензиновой зажигалки в форме собачьей головы и сделать несколько вдумчивых затяжек.
Кроме садовника, вокруг не было ни души. Андерсен рассудил, что на прямой вопрос следует отвечать так же прямо.
– Чересчур актерствует. И явно пытается вами манипулировать. Мне неизвестны его истинные мотивы, но…
– В точности как раньше, – вдруг перебил его герцог. – «Нанду, Нанду»! Как он смеет? Я тысячу раз проклял день, когда поступил к нему на службу. – Он бросил недокуренную папиросу под ноги и растер ее каблуком в лохмотья. – Тридцати лет не хватило ему, чтобы обуздать высокомерие. В свои двадцать я был в меньшей степени «мальчиком», чем этот увалень сейчас! Но нет, он будет корчить рожи и ломать комедию, делать вид, будто ведет тонкую игру. А потом он возьмет десертную вилку и примется колоть ею старые рубцы! Да как он смеет!..
С клекотом сорвалась с ветки и полетела прочь серая птица. Фердинанд был бледен и дышал тяжело.
– Но самое отвратительное, – продолжил герцог после краткого молчания, – что он в точности знает географию моих рубцов. И он… Он прав.
– В чем прав, ваша светлость? – уточнил все еще ошеломленный его вспышкой Юстас.
– В своем предложении, – забормотал Фердинанд, выбивая из прорези портсигара новую папиросу. – В том, что отказывается участвовать в новой олонской сделке. В том, что я не могу вечно стремиться к вершине, какая бы пропасть ни была позади. – Снова щелчок, пламя, дым. – В том, что я боюсь остаться один на один со своей жизнью. Во всем, будь он проклят.
Он помолчал еще немного и в этот раз докурил папиросу до самого основания, едва не обжегши пальцы.
– Я собираюсь принять его предложение. Завтра. Должность валликравского казначея не самое худшее завершение карьеры. И твои нужды будут… Здесь у тебя есть будущее.
Садовник закончил заниматься корнями дуба, закинул лопату на плечо и зашагал прочь, высвистывая нестройные трели. Крестьянину было невдомек, какое крушение только что пережили два строго одетых господина, застывшие в тени раскидистого вяза.
Юстас не чувствовал ног. Позже он понял, что их нет. Не было и рук по самые плечи. Не было туловища. Но хуже всего был рубец от вырезанного под корень языка, мертвым комком прижатый к гортани. Все, что он мог, это смотреть и слушать.
Он повернул деревенеющую шею, насколько позволяла проволока внутри, и увидел пригвожденную к полированному щиту голову герцога. В том же ряду смотрели вперед стеклянными глазами головы оленей, кабанов, волков.
Чучела, десятки чучел из коллекции Эриха фон Клокке. Они заполняли пространство стен, выглядывали из темных углов, свисали с потолка. Юстас не смог закричать.
Эрих стоял прямо напротив них, обняв за талию жену, которая казалась неестественно юной в дрожащем свете свечей. Анастасия поднесла трехрогий подсвечник к лицу Фердинанда и приложила тонкий когтистый палец к улыбающимся губам. Глаза герцога были еще живыми.
– Тсс! Нельзя кричать в моем доме, нельзя…
– Мальчикам стоило поучиться у меня, но они не захотели, – бормотал Эрих и качал головой.
– Не захотели, не захотели, – вторила супругу Анастасия.
– Их дело – молчать и слушать…
– Слушать и учиться…
– Теперь будут послушны…
– Будут умнее…
– Станут полезными…
Они прильнули друг к другу, точно молодые любовники, но вместо поцелуя принялись кромсать зубами губы и языки, и черная кровь потекла по их подбородкам. Все головы смотрели на них холодно и безразлично. Юстас не мог ни вырваться, ни закричать. Дергаясь в плену проволочного каркаса, он изо всех сил пытался привлечь внимание патрона, но тот не оборачивался. Глаза герцога постепенно меркли, пока не превратились в два шлифованных кусочка синеватого стекла.
– Тсс! Не шуми, мальчик, – хором обратились к нему хозяева. – Пан гусак любил покричать… Га-га! Что с ним стало, мальчик?
Юстас, холодея, посмотрел в другую сторону – и увидел голову незнакомого мужчины, седого и бородатого, совершенно высушенную, точно мумия.
– Пан гусак был задира, га-га… его ощипали и сварили…
Когтистые пальчики панны Анастасии принялись быстро-быстро выдирать пух из белой тушки гуся.
– Ощипали, ощипали…
Пух начал кружиться в воздухе, свиваться вихрями, взмывать и падать дрожащим ковром. Он залеплял Юстасу глаза, набивался в рот, мешал дышать. Стена позади вдруг стала вязкой, как трясина, и потянула его вовнутрь. Как он ни вырывался, ее хватка становилась все сильнее.
Наконец маслянистая поверхность болота сомкнулась над ним, и Юстас очнулся, хватая воздух пересохшим ртом.
Простыни под ним были настолько мокры от пота, что можно было выжимать. Юстас кубарем скатился на пол с кровати, попутно отирая лицо от приставшего тополиного пуха. Лохматые белые клубки, точно живые, ползали вдоль стен. Зря он не закрыл на ночь окно, но ведь тогда можно было задохнуться.
От увиденного кошмара его колотила такая дрожь, что стучали зубы. Ассистент герцога поднялся на ноги и подошел к окну. Ночь была искристо-звездная и лунная – столько звезд не увидеть над задымленным Хестенбургом, но ему было не до поэтических восторгов. Омерзительные образы, созданные его подсознанием, были слишком живыми, чтобы просто отмахнуться от них.