Жак
Шрифт:
Помню, я провел бессонную ночь в дозоре на соломенной кровле одной из низеньких хижин, построенных у подножия гор, — они служат тирольцам амбарами и овчарнями. Я находился на склоне холма; перед глазами у меня была великолепная панорама: внизу, у ног моих, — французский лагерь; вдали — костры вражеского бивака; в этом обрамлении — полководец Наполеон. Я много думал о судьбе, манившей меня, и об этом гениальном человеке, повелевавшем судьбами множества людей. Но меня оставляли холодным его кровавые труды и зловещая слава; быть может, лишь один я по всей армии не завидовал Наполеону. Я принимал ужасы войны с душевным спокойствием, которое рассудок дает человеку, когда отступать ему невозможно;-но, проезжая на следующий день верхом и видя, как лошадь моя разбивает копытом черепа, скачет по трупам или умирающим, которые еще стонали, я почувствовал глубочайшую ненависть к людям,
Нет, образ гения, лишенного доброты, не ведавшего чувства любви и преданности, никогда не пленял и не искушал меня. Я буду жить у ног женщины, говорил я себе, я полюблю одно из этих слабых и чувствительных созданий, которые падают в обморок, увидев каплю крови. Я искал слабости и нашел ее, но слабость убивает силу, потому что слабость хочет жить и наслаждаться, а сила умеет отказаться от наслаждений и умереть.
Не проклинай двух любовников, которым пойдет на пользу моя смерть. Они не виноваты, они любят друг друга. Искренняя любовь — не преступление. Эти двое погрязли в эгоизме, но ведь эгоизм, пожалуй, ценное качество. У кого нет эгоизма, тот не приносит пользы ни себе самому, ни другим. Кто не хочет, чтобы его вытеснили с его места в обществе, должен любить жизнь и стремиться к счастью вопреки всему. То, что в обществе называется добродетелью, представляет собою искусство удовлетворять свои желания, не задевая открыто других и не навлекая на себя их опасную враждебность. Ну что ж, зачем же ненавидеть человечество, раз люди так устроены? Это уж Бог вложил в них инстинктивную тягу к самосохранению, и она действует сама собой. В большой мастерской, где он отливает в изложницах все типы душевной организации людей, он создал несколько образцов более строгих душ и более глубоко размышляющих умов. Он сотворил их такими, что они не могут жить только для самих себя, ибо их непрестанно томит потребность действовать на благо обычным людям. Они подобны крупным колесам, которые приводят в движение тысячи шестеренок и колесиков большой машины. Но наступают времена, когда машина так расшатается, так износится, что ее уже не заставишь работать, и тогда Бог, которому она надоела, ударом ноги разобьет ее, а вместо нее сделает новую. В такие времена бывает много лишних людей, им предоставляется право любить и жить, если они могут, или умереть, если их не любят и если жить им тошно.
Ты меня упрекаешь за то, что я мало тебя любил. Перед смертью можно все сказать откровенно. И я должен тебе заметить (говорю в первый и в последний раз), что мы с тобой оказались в крайне сложном положении. Из всех людей, которых я знаю, самую горячую привязанность я питал именно к тебе. Но ты молода и красива, и я никогда не знал, действительно ли ты моя сестра. У тебя не было никаких сомнений, ты меня считала своим братом, но даже в тот час, когда твоя мать, которая и сама тут запуталась, сказала, что я не брат тебе, наша с тобою судьба уже давно определилась, и мы уже не могли бы любить друг друга иначе, чем прежде. Если бы мы знали раньше, и притом из более надежного источника, что нам можно было стать мужем и женой, жизнь наша сложилась бы совсем иначе; но неуверенность сделала бы самую мысль об этом счастье омерзительной для нас обоих. И вот я полностью и навсегда отказался от этой мечты — в первый же день, как заподозрил, что мог бы предаться ей; я даже подавил в своем сердце частицу дружбы к тебе, опасаясь обмануть свою совесть. А что могло бы произойти между нами, не будь мы более сильными, чем Октав и Фернанда! Ведь достаточно было одного недостоверного и злобного слова госпожи де Терсан, чтобы ввергнуть нас в ужасную тревогу! Прости же мне этот избыток благоразумия, которого ты никогда не понимала и даже не замечала, потому что твоя душа, более спокойная и здоровая, чем моя, никогда не заставляла тебя держаться в стороне. Но именно это благоразумие дает мне возможность умереть с чистым сердцем, не оскверненным ни единой мыслью, за которую Бог должен был бы возненавидеть и покарать меня.
А теперь запомни, милая моя подруга, что тебе нельзя последовать за мною в могилу. Как бы ни опостылела тебе жизнь, какой бы одинокой ты ни чувствовала себя после моей смерти, ты не можешь разделить ее со мной, не запятнав память о себе и обо мне тем самым обвинением, которое возводили на нас при жизни. Люди искренне стали бы говорить, что ты была моей любовницей и что отчаяние заставило нас покончить с собою в объятиях друг друга. Ты знаешь, как Октав подозрителен и как слаба Фернанда, — даже они поверили бы этому. Ах, оставим им воспоминание обо мне незапятнанным! Пусть они чтят его, когда меня не станет, когда это чувство им уже ничего не будет стоить.
Но не обвиняй меня в том, что я не умел ценить тебя, моя дорогая Сильвия, сестра моя перед Богом. Ведь я сто раз говорил тебе, что лишь ты одна на всем свете делала мне только добро. Одна ты меня понимала, одна ты думала так же, как я. Казалось, в нас с тобою была вложена одна душа. Но самые ее благородные черты достались тебе. Ты предпочитала меня своим возлюбленным, и я предпочел бы тебя своим любовницам, если б не боялся, что зайду слишком далеко в чересчур горячей привязанности к тебе. Ты-то бесхитростно предавалась ей, у тебя такая спокойная душа и твердая воля! Ты была алмазом, а я грубой породой, охраняющей его; боясь своих порывов и желаний, я в качестве спасительной преграды всегда ставил между нами любовницу, которой отдавал свои ласки, что, однако, не мешало моей глубокой любви к тебе. Видишь, как я доверяю твоему слову и как уважаю тебя: я дерзаю открыть тебе все свои слабости, все страдания своего сердца! С тех пор как я узнал тебя, ты всегда была моей наперсницей и утешительницей, а до тебя я никогда никому не открывался. Будь же моей последней надеждой в мире, который я покидаю. Из глубины могилы моя душа еще будет приходить к вам, узнавать, счастливы ли те, которых я оставил на земле. Заботься о своей сестре, я тебе ее поручаю. Если ты хочешь, чтобы я умер с миром, дай мне унести с собою уверенность, что ты никогда ее не покинешь. Ты такая разумная, и дружба твоя ценнее, чем любовь других людей.
XCVII
От Жака — Сильвии
Рунские ледники
Какое прекрасное нынче утро! Небо такое чистое, природа полна безмятежного спокойствия, и я хочу воспользоваться этим, чтобы спокойно проститься с печальным своим существованием. Я написал Фернанде, но в таком духе, чтобы у нее никогда и мысли не являлось, что я покончил с собой. Я написал ей о скором своем возвращении; я даже вошел в некоторые мелочи домашнего обихода, сообщил ей, какие улучшения собираюсь произвести в замке; я хотел, чтоб она была очень далека от отчаяния и приписывала, мою смерть несчастному случаю. Ты одна будешь хранительницей этой тайны, от которой зависит будущее счастье Фернанды. Сожги все мои письма или спрячь их в надежном месте и потребуй, чтоб в случае твоей смерти они были погребены вместе с тобой. Будь осторожна и тверда в дни скорби; не допусти, чтобы я умер напрасно.
Сейчас ухожу из гостиницы и больше туда не вернусь. Может быть, я покончу с собою только завтра или через несколько дней. Но больше меня уже не увидят. Душа мой смирилась, но еще страдает, и я умру печальным, печальным, как человек, для которого прибежищем является лишь слабая надежда на небеса.
Я поднимусь на вершину ледника и помолюсь от всего сердца; быть может, вера и надежда будут ниспосланы мне в то торжественное мгновение, когда я, отрешившись от людей и от жизни, брошусь в пропасть, воздев к небу руки и крикнув с мольбою: «О справедливость! Справедливость Господня!».
После упомянутого здесь письма к Фернанде, прибывшего в Сен-Леон одновременно с письмом к Сильвии, больше от Жака не было никаких вестей. Горцы, у которых он остановился, сообщили властям своего кантона, что проживавший в их доме иностранец исчез, оставив у них свой саквояж. Поиски не привели ни к каким результатам, и судьба его неизвестна; в бумагах не обнаружено никаких намеков на замышленное самоубийство, и его исчезновение приписали смерти от несчастного случая. В деревне видели, как он шел по тропинке, ведущей к ледникам, и поднялся очень высоко, к снежным вершинам; предполагают, что он свалился в одну из трещин, которые попадаются в толще льда, и нередко бывают глубиной в несколько сот футов.
Примечание издателя