Жалкая жизнь журналиста Журова
Шрифт:
– Ага. А коньяк сам наливается и наливается. Чего там случилось у тебя на лестнице? За что тебе, скажи, фейс начистили?
Борис пожал плечами и криво улыбнулся:
– Этот жлоб умышленно толкнул меня плечом! Ему не понравилось, как я танцую, типа, выпендриваюсь… Ну, я и послал его…
– Из-за такой… такой ерунды?! – изумившись ничтожности причины, воскликнула Ирка. – А промолчать ты не мог, коли махаться не умеешь?
Он опять пожал плечами, глаза вновь увлажнились, рука потянулась к бутылке.
– Может, хватит, а?
Он понимающе усмехнулся, встал с места, шагнул к ней, с какой-то неожиданной робостью чуть-чуть приобнял, уткнувшись лицом ей где-то между плечом и шеей, погружаясь в волосы и шумно вдыхая. Ирка не противилась, просто
– У тебя волосы вкусно пахнут, – прошептал он.
И опять Ирка почувствовала к нему нежность. Куда подевалась брезгливость? Она сначала прижалась к нему, потом, чуть отстранившись, начала целовать его соленые глаза и щеки, уже заметный синяк. Он гладил ее по спине, настойчиво пытаясь поймать губами ее губы, она отворачивалась. В какой-то момент он уверенным и каким-то опытным движением умудрился через одежду расстегнуть ей лифчик, полез сначала рукой… она не стала сопротивляться. Тогда он принялся раздевать ее.
– Боренька, пойдем к тебе в комнату.
Чудес он не совершил. Но когда он проник в нее, Ирка через несколько мгновений содрогнулась в наслаждении, испытав то, чего никогда еще не получалось при всем ее рвении. Все в ней возликовало.
– Боренька, родной мой, любимый! – шептала она, гладя его по голове. Он, как и на кухне, уткнулся ей в плечо, снова принюхался. «Ты вся вкусно пахнешь», – пробормотал он с каким-то удовлетворением и вскоре заснул. «Будет-будет моим!» – думала Ирка, рассматривая хрустальные подвески на бронзовой люстре.
Ночью он разбудил ее поцелуями, от него отвратительно несло перегаром. Она отвернула лицо, он же настойчиво и весьма ловко оказался сверху, хотя получилось немножко больно. И опять, как накануне, пик блаженства наступил совсем скоро, забыв обо всем на свете, она впилась в его губы. С каким-то остервенением он продолжал свое ритмичное движение. Какое наслаждение… мамочки… как хорошо…
Ирка спала бы и спала, если бы не чувство голода. Оторвав голову от подушки, она сначала недоуменно осмотрелась, потом расплылась в довольной улыбке и сладко потянулась. Волшебно, все получилось просто волшебно! Бориса в комнате не было, Ирка натянула на себя его футболку и высунулась в коридор. На кухне тихо играла музыка, что-то французское. Он пил чай, увидев Ирку, тут же подбежал к ней, прижал к себе.
– Ты уж прости меня за вчерашнее, ладно? Я вел себя как дебил… Еще и драка эта бездарная. Простишь?
Ирка пожала плечами, чего уж тут вспоминать:
– Забудь. А кто это поет?
– Как?! Ты не знаешь? Это же Серж Генсбур. Неужели никогда не слышала? Гениальный же человек! Сын наших евреев, слинявших из России после революции, много пьющий, курящий, эпатажный, но при этом великолепный музыкант… Поразительно некрасивый… нос, огромные уши… но такой харизматичный… женщины буквально бегали за ним. Он, кстати, муж Джейн Биркин, а до нее у него был роман с Брижит Бардо. Джейн Биркин-то ты знаешь?
– Нет, не знаю. И его никогда не слышала. Сделай громче, мне нравится.
Борис озадаченно уставился на нее.
– Не знаешь Джейн Биркин? А Je t'aime… Moi non plus слышала?
– Что-что?
– Вещь, которую они поют вместе. Переводится «Я тебя люблю… Я тебя тоже нет». Представляешь, какое название! Текст, правда, незамысловатый, полно всяких любовных вздохов, стенаний, а в финале она вообще… короче, изображает оргазм. Да так убедительно, что Ватикан даже запретил песню! Ну-ка, пойдем!
Мелодия и Биркин с Генсбуром так впечатлили Ирку, что футболку пришлось снять…
Друг от друга их оторвал настойчивый звонок в дверь. Борис, чертыхаясь, пошел открывать.
– Хусейн! Ну чего ты сам приперся-то? – его раздосадованный голос отчетливо доносился из прихожей. – На тебе же за километр написано – иностранец! Ты же… темнокожий! Чего скалишься? Одно дело приходить с пустыми руками, а тут… Знаешь, как это выглядит со стороны? Отвечаю. Этакий нарядный иностранец подъезжает
– Борис, ты расист.
– При чем тут расизм! Я в некотором смысле даже интернационалист. Мы же бизнес делаем! Приходить ко мне опасно! Неужели не понятно? Деньги будут через пару дней. О’кей?
– О’кей. Откуда синяк? Подрался?
– Ерунда, ничего серьезного. Извини, пригласить не могу. Я не один.
– Кароль?
Борис что-то прошипел, в ответ раздался смех араба, и дверь захлопнулась. Он тут же позвонил какому-то Вите: «Все на месте… Да… Угу… Привези выпить и закусить…» – но Ирка уже не вслушивалась. Значит, француженку свою он сюда приводит… А что она хотела? Чтоб у него никого не было!? Делить его с кем-то после того, что она только-что испытала, не говоря уж о том, чтобы отдавать, Ирка не собиралась. «Сказала, будет моим, значит, будет!»
Она высунулась в коридор. Прямо у дверей стояли три большие коробки с надписью Sony.
– Так, небольшой бизнес делаем. Мелочишка на мороженое, – пояснил он. – Скоро, кстати, приедет мой большой друг и заодно возможный будущий подельник, – тут он зашелся смехом, – Витя Смирнов. Он привезет нам что-нибудь выпить и поесть. Добрейший человек и очаровательный жулик, вот увидишь. Он тебе обязательно понравится. А пока айда на кухню пить кофе!
Не заводить же с ним душеспасительные беседы о рисках спекуляций с иностранцами! Не маленький уж. Ирка согласно кивнула.
– Сейчас сварим, как любит Марго – моя тетка, – сказал он, пересыпая кофе в старую деревянную кофемолку с кривой медной ручкой. – Кофе надо молоть не спеша, исключительно в ручной кофемолке, желательно с керамическими жерновами, как в этой. Так зерна перетираются, а не дробятся и не бьются, и все эфирные масла остаются, а не сгорают, как в электрических кофемолках… Для Марго это целый ритуал. Она забавная у меня, хорошая и очень одинокая, – он поставил джезву на огонь, предварительно чуть обжарив кофе. – Марго – однолюбка, по мужу она, представь себе, княжна Лопухина… Кстати, муж ее у вас на филфаке преподавал. Литературоведение. Она выскочила за него еще студенткой. Это квартира его родителей. Точнее то, что от нее осталось… Раньше на этаже было лишь по одной квартире, а при советской власти соорудили перегородки – нарезали по три-четыре. Хорошо, что в случае с его родителями именно нарезали, а не превратили в коммуналку. Они врачами были, кому-то из главных большевиков шибко нужными, но до поры до времени… В блокаду умерли от голода. А муж Марго, мой дядя, несмотря на то что воевал и дважды был ранен, пошел в 52-м по какому-то сфабрикованному делу, попав в очередную волну репрессий на науку, и вроде срок и небольшой схлопотал, но как-то сразу сник и быстро скончался. А может, уголовники зарезали… Знаешь, что удивительно: Марго ведь, как и мой папик, отнюдь не дворянских кровей, а держит себя как княгиня. С рабоче-крестьянской властью не заигрывает, в КПСС не вступает. Чего не могу сказать о родном отце. Он у меня обозреватель Гостелерадио, – на этих словах он кинул взгляд на Ирку. Известие ее никак не впечатлило, и он с облегчением продолжил: – И ездит по всему миру, останавливается в хороших гостиницах, вкусно ест и пьет, покупает молодой жене – та еще потаскушка! – красивые тряпки и тому подобное… Короче, на каждом шагу видит, что можно жить по-человечески. И эту человеческую жизнь он иронично и убедительно мешает с дерьмом… чуть ли не каждый божий день. С экрана Первого канала, сама ж, наверное, не раз видела. Дескать, недотягивает Запад до счастливой планки простого советского человека. А простой советский человек, уткнувшись дома в телевизор, во всю эту байду самозабвенно верит… вернувшись после работы с авоськой вечно гнилой картошки из овощного магазина и банкой кильки в томате, чтобы закусить лучшую в мире водку.